Рябиновая ночь

Подъехали к моему дому. Жена на крыльцо выбежала: «Пронюшка, Ты что это опять чудишь-то?» А я ей кричу: «Отворяй ворота. И какой я тебе Пронюшка, я турецкий шах. Ухожу с караваном к персиянкам. Проститься приехал». — «Что мелешь-то? Не смеши людей. Иди проспись», — взмолилась она.

Пока мы такие переговоры вели, а верблюду что-то не понравилось, захарчел он, а потом как плюнет в жену. Она с перепугу так и села.

— Вот это была потеха, — покачал головой Ананий.

— Ну, а потом? — заинтересовался Федор.

— Вот потом-то самое страшное началось. К утру мы с Ананием очухались и не знаем, что с этими проклятыми верблюдами делать. Решили продать. Целую неделю ездили по району, где только не бывали, никто не берет.

Измучились вконец. Не знаю, что бы я еще натворил с горя. Но на счастье в Зареченске на свадьбу попали. Жениху с невестой и подарили этих верблюдов, а сами поскорей смотались.

Потом, говорят, целый месяц нас искал жених, горькими слезами выл, да не нашел.

— Ну и чадушки, — смеялся Федор.

Ананий грузно встал.

— Спасибо, Князь, за приют.

Обнявшись, Ананий и Пронька вышли на улицу, Ананий басисто запел:

Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село…

Пронька голосисто подхватил:

Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело…

Глава 11

В больших муках рождается весна в Забайкалье. После крутых морозов затопит землю теплом. Задымятся увалы, все вокруг наполнится душистою прелью прошлогодней травы. По падям до боли в глазах засверкают накипни, заслезятся звонкими струями. В небе, в ожидании попутного ветра, замрут белокрылые облака, марево подсинит горы. Неуемно голосисто запоют птицы. Но через два-три дня налетят холодные гольцевые ветры и будут дуть до тех пор, пока земля не укроется от них молодой зеленью.

И на этот раз снега уже давно не было, а тепло все еще плутало где-то в горах. Временами выдавались погожие дни, но приходила ночь, опускалась стынь, и земля цепенела. Только к середине апреля ярче засветило солнце, южные склоны сопок занялись голубоватой дымкой — зацвел ургуй[12].

Тетушка Долгор вышла из домика. Одета она была в летний синеватый тыгэл, рукав которого перехвачен пониже плеча многоцветной тесемкой[13]. Маруф Игнатьевич возле столовой колол дрова. Тетушка Долгор глянула на поле и замерла: то здесь, то там, будто кто-то вспарывал пашню, взлетали облачка пыли, невидимая рука скручивала их в черные жгуты, и они, извиваясь, блуждали по полю.

— Кого это ты там узрела? — воткнув топор в чурку, распрямился Маруф Игнатьевич.

— Ты только погляди, как ветер дичает.

— Это черти с ведьмами венчаются. Согрело землю, теперь целый месяц дуть будет.

Тетушка Долгор вошла в столовую. На кухне ее помощница Груня Такмакова чистила картошку. За столом пили чай Ананий, Пронька, Игнат Стрельцов — звеньевой первого звена, и Михаил Комогорцев — звеньевой второго звена.

— Рад тебя видеть в добром здравии, тетушка Долгор, — пробасил Игнат.

— Здравствуй. Добрые люди плуги ладят, а Игнат с Михаилом ездят по гостям и чаи гоняют.

— Мы с Игнатом Романовичем в селе были, вот по пути и завернули тебя попроведать, — слукавил Комогорцев.

— Спасибо. Только уж шибко большой крюк сделали, — с недоверием покосилась на Комогорцева тетушка Долгор.

— Для милого дружка семь верст не околица.

— Приедет Дашибал, он тебе покажет околицу.

— Тетушка Долгор, — погладил усы Игнат, — я смотрю на тебя и все думаю: где ты такие голубые глаза отхватила?

Улыбнулась тетушка Долгор.

— Мать-то моя рано овдовела. А говорят, слаще-то вдовы бабы не бывает. И повадился к ней один казачок. Он из села мимо нашей стоянки все на заимку ездил. Зайдет в юрту почаевать, а в это время конь отвяжется да убежит. А ночью куда пешком пойдешь. А то ливень пойдет или пурга поднимется. В непогоду тоже не поедешь.

— Вот шельма, — тряхнул чубом Ананий.

— Он-то и подарил мне свои глаза. А вы-то, греховодники, разве лучше? Поди, по всему свету порастеряли своих ребятишек?

— Правильно, тетушка Долгор, — усмехнулся Комогорцев. — Один Ананий на службе с полдюжины оставил.

— Тетушка Долгор, наговаривает на меня Миха.

— Да ты, Ананий, лучше расскажи, как на зорях бегаешь на ферму доярок будить, — погладил усы Игнат.

Хохот на весь полевой стан.

— Это все ты, Миха, небылицы плетешь. — Ананий смерил Комогорцева недобрым взглядом. — Попадешь под руку, я тебе это припомню.

— Я? Да ты, Ананий, в своем уме? — Комогорцев смеется. — Ты только скажи, почему у Матрены Сараевой все ребятишки на твое обличье похожи? Все такие же с завитушками. Нет, ты не виляй, Ананий, скажи.

— Что ты привязался, как голодный ворон к тарбагану? — вышел из себя Ананий. — Иди да у нее и спрашивай.

— Спрашивал. Говорю: «Матрена, как это получается. Живете на ферме без мужиков, а у каждой полный дом ребятишек? Где вы их берете?»

— Ну и она что?

— Сами делаем, — отвечает.

Ананий громко засмеялся. Потом вытер кулаком глаза и повернулся к Комогорцеву: