Рябиновый дождь

«Все! — повторял он в мыслях. — Кончено, — хотя твердо знал, что никто не сможет наказать его за содеянное, что его только поспрашивают, потаскают и отпустят, но в душе чувствовал, что пришел его последний час. Это предчувствие, обостренное словами Милюкаса насчет молитвы, заставило его о многом передумать. Люди! — вот кого Стасис боялся больше всего. Что они скажут? Его люди — это прежде всего Бируте, Альгирдас, это ненавистный ему Моцкус и правдоискатель Саулюс, а потом и все остальные. — Бог свидетель, я защищался. И не я, а он был вооружен, он стрелял в меня и, презирая, заставил тереть ему спину, из-за него дрожала вся деревня, а я только защищался и защищал других. Главное — убедить себя. Наконец, какая разница? Ведь он пришел раненый, больной, он сам помер в этом подвале, а я только похоронил его. Почетно, словно некоего графа… Благодарить меня должны. И нечего удивляться, если я превысил данную мне власть. Ведь даже природа дает самым миролюбивым животным, не обладающим острыми зубами, рога. А что подумают обо мне люди — наплевать», — но снова перед глазами возникла Бируте и посмотрела на него таким осуждающим взглядом, что он содрогнулся.

«А может, и на самом деле пришла пора кончать все? Уйти и не вернуться, а вы сходите с ума, осуждайте друг друга и кайтесь, предавайтесь ненависти и любви, но без меня. Потом наступит покой, исчезнут обиды, забудутся незаслуженные издевательства. Не надо каждый вечер остерегаться этого проклятого богореза, ищущего в дереве то, чего он не может найти в людях, не надо дрожать перед этим счастливчиком, перед этим всесильным Моцкусом, ничего будет не надо! Они должны будут бояться меня. Это будет моя месть. Только надо собрать всю волю… И моя безысходность превратится в их страх. Меня не станет, а моя воля, мои мысли еще долго будут витать и не давать покоя тем, кто заслуживает проклятия. Я буду сниться им по ночам, я стану приходить днем, я буду стучать ставнями и завывать в трубе», — эти мысли так понравились Стасису, так его успокоили, что не почувствовал, как заснул.

Во сне он, молодой и красивый, стоял у погреба на часах и слушал песни сошедшего с ума Пакросниса. Ему подпевал Милюкас. И лес, возвышающийся перед ним, усмехался огромными беззубыми вырубками. Словно проклятие, звучали затихающие и снова возвращающиеся слова: лесник без пущи!.. Потом его стали трясти за плечи.

— Ты что, Жолинас, противоатомное убежище построил? — услышал он и открыл глаза. Пошарил рукой в поисках лопаты. Перед ним переминался с ноги на ногу директор лесхоза: — Что, спишь?

Стасис пожал плечами:

— Оказывается, когда-то здесь погреб был.

— И что ты там устроишь? Ведь цветы в такой темени не растут.

— Уголок тишины, — пошутил Жолинас. — Побелю, витражик какой-нибудь сделаю, гладенький камень закачу вместо алтаря и свечу поставлю, пусть человек хоть на час замолчит и подумает.

— Неплохая идея. Особенно летом хорошо посидеть в тенечке, выпить глоток квасу… А чего такой измочаленный?

— От хорошей жизни.

— Логично: чем лучше вокруг становится, тем дороже платить надо. Ты все из-за этого леса злишься?

— Нет. Есть дела поважнее.

— А насчет жены тоже не сокрушайся. Вернется. Мои ребята в больнице ее видели.

— Болеет? — Он оживился.

— Нет, работает.

Новость окончательно пришибла его: значит, они опять вместе. На сей раз вся троица! Ну, вот и не верь в судьбу, чтоб ей удавиться! Он отбросил лопату, но все еще не посмел поздороваться с директором за руку.

— Вот жизнь настала: мне уже по ночам снится, что я лесник без леса. Железки всякие во сне вижу, да ладно, шут с ними…

— Ну, если уже ругаешься, тогда слушай: надо на болоте несколько шалашей построить, чтобы утки к ним привыкли.

— Охотиться будете?

— А как же! Я такую хорошую подсадную уточку приобрел — мечта, не птица. Интересно будет.

— С кем, если не секрет?

— С Моцкусом. Он еще гостя из Москвы привезет.

«Иезус Мария! — чуть не крикнул Стасис. — Когда же все кончится?.. Когда этот чертов выродок оставит меня в покое?!» Потом, взяв себя в руки, спросил:

— Как это — с Моцкусом… если он в аварию попал?..

— Когда?

— Сегодня.

— А кто тебе сказал?

— Милюкас.

— Давно?

— Еще утром.

— Глупости, я с ним только что по телефону разговаривал. Он сказал, что важного гостя ждет. Правда, а дуб кто Пожайтису отдал?

— Я.

— Напрасно.

— Не сердись, директор, позволь хотя бы приличное надгробие себе сделать, — говорил, словно загодя выучил эти слова, а мысли вертелись вокруг одного и того же: может, Милюкас дразнится, может быть, ничего и не случилось?.. Нет, должно было случиться.

— Делай хоть два, но на всякий случай баньку натопи.

— А зачем банька?.. Все равно он сюда не ходит.

— Не он, так другие придут.

— Была бы ваша или моя жена помоложе, — вполне искренне вздохнул Стасис, — мы бы еще наплакались. — И снова вспомнил Милюкаса: этот тоже своего не упустит; подумал и встревожился: — И он с высоким начальством зверьков убивать будет. Зря я связался, ведь где это видано, чтобы ворон ворону глаз выклевал?