Рябиновый дождь

«Все вы ищете женщин, когда вам плохо или когда по уши погрязаете во всяких бедах», — хотелось ей сказать, но она не смогла.

— Будь добр, полежи спокойно.

Но Моцкус побежал искать главврача. Через некоторое время из операционной привезли Саулюса. Бируте прибрала его кровать, привязала ремни, подняла их, натянула гири, разгладила каждую складку на простыне и села рядом.

«Ожидание — доля женщины», — подумала и хорошо вгляделась в юное, неправдоподобно бледное лицо. «Все ему истина была нужна, справедливость, будто только этим и жив был. И вот свалилась беда, как на меня когда-то. Если не сломится, если выдюжит, тогда узнает, с чем ее едят. — Она осторожно вытерла его покрытый испариной лоб и обрадовалась: — Приходит в себя, бедняжка…»

И снова она видела Саулюса, сильного и веселого, поднимающего одной рукой лежавшие на дворе колеса от вагонетки.

«Неизвестность, папаша, это самая тяжкая кара», — насмехался он над Стасисом.

Шутки шутками, но так оно и есть. Ведь и Моцкус обманул меня. Нет, он меня не бросил, он поступил еще хуже: продолжал жить со мной, когда я надоела ему. Ему только казалось, что он творит, пишет, работает, желая угодить мне, что я есть начало и конец всех его забот, а на самом деле он уже не мог жить без своего института, без своих дел, счетных машин и окружающих его людей.

Ему нужна была женщина, но лишь тогда, когда он вспоминал о том, что он мужчина, а мне Моцкус был нужен только такой, каким я представляла его себе, какого ждала все эти долгие годы, и, не найдя в нем этого, снова готовилась остаться одна.

Нет, Саулюкас, неизвестность — не только кара. Неизвестность — еще и мечта, к которой приближаешься с дрожью и ожиданием чего-то необыкновенного, к которой идешь со страхом и чувствуешь только манящий трепет, от которого вспыхивают щеки и сердце… А потом приходят познание и привычка. Да, Саулюкас, неизвестность — кара, но только не в любви.

Она и теперь помнит тот первый толчок под сердцем. Он был такой слабый и робкий, что показался ей похожим на царапанье мышонка, но одновременно и такой внушительный, такой впечатляющий, такой незабываемый, как прикосновение судьбы, переворачивающее всю жизнь. Прикосновение, испепелившее постоянно бодрствующую в ее мозгу и напоминающую о себе боль, пробудившее радость и счастье. Она тогда остановилась, прислушалась, вся напряглась и схватила за руку Виктораса, словно боясь упасть.

— Что с тобой? — выпучил он глаза.

— Ничего, — через несколько мгновений она, зардевшись, счастливая, рассмеялась. — Ничегошеньки. Мне кажется, что я уже не одна.

— Неужели ты усомнилась во мне? — Моцкус крепче сжал ее руку.

— Если ты никак не можешь забыть про себя, тогда нас трое.

Он остановился, не поверив, и стал моргать, словно ему швырнули в глаза горсть песка. Потом подошел поближе и переспросил:

— Ты не ошиблась?

— А ты испугался?

— Нисколько. Я не верил в это. Я был… Меня обвинили… Послушай, нам надо немедленно уехать отсюда. И подальше.

— Куда, в твой кабинет?.. Забаррикадируемся столом от Марины и будем сидеть как в крепости?

— Не надо, Бируте, я не заслужил этого. В жизни невозможно избежать некоторых формальностей, но теперь все меняется.

Почувствовав что-то недоброе, она стала сопротивляться:

— Я тоже, Викторас, говорю серьезно: не будем обманывать друг друга, некрасиво это. Ты лишь у себя в кабинете — как рыба в воде. Только там ты витаешь в облаках, а я не хочу стянуть тебя с этих высот и привязать к себе… Я — не Марина, поэтому вижу, что ты добр ко мне лишь тогда, когда тебе худо там. Тогда ты мчишься ко мне в поисках утешения или чтобы развеяться. Вот и оставайся таким, Викторас. Такого я тебя буду больше любить. Не превращай нашу любовь в страдание. — Она хотела сказать: я много лет жила рядом с мучеником, и мне это надоело до мозга костей, но не сказала.

Викторас смотрел на нее с удивлением и не находил слов. Бируте чувствовала, что попала в точку. Ей было даже приятно, что он, такой неуязвимый и большой, растерялся, но она тут же пожалела его:

— Ты опять обвинишь меня в колдовстве?

— На сей раз нет, но ты и впрямь… Даже лаская тебя, я часто думаю: а они там без меня!.. Ты не сердись, это у меня в крови.

— Я и не сержусь. Ведь есть люди, не созданные для любви.

— Возможно.

— Делай, как хочешь, но я не уеду отсюда, пока твое желание не перерастет в потребность, пока ты не пригласишь нас двоих в какой-нибудь милый тебе, только тебе одному принадлежащий уголок, которым нам не надо будет делиться ни с плохими, ни с хорошими людьми.

— У меня нет такого.

— Вот и не будем торопиться.

— Но это временно… Получить квартирку для меня — смех.

— Вот и смейся, а нас не заставляй плакать. Мы из своего угла в чужой дом не пойдем.