Рябиновый клин

Значит, Сашок. Ну и хрен с ним. Странно, что какое-то время тот занимал мысли Изюма. Кого он ему напомнил? Что-то музыкальное…

И только вернувшись домой, сообразил – кого: того самого, из любимой песни парня, который «подними повыше ворот», который «чёрный ворон… чёрный ворон переехал мою маленькую жизнь…». Именно такой и виделся Изюму, когда он слушал песню, и всегда страшно сочувствовал и переживал. Хотя никакого ворота, кроме как на мятой куртке, у того не было. Нечего повыше поднимать. И жизнь его – как узнать: маленькая она или жизнь как жизнь?

Странно… Изюм весь вечер варил для Нюхи и Лукича рагу из костей и требухи, возился по хозяйству и под нос мычал себе, скулил: «Окрестись, мамаша, маленьким кресточком… Помогают нам великие кресты… Может, сыну твоему, а может, дочке отбивают срок казённые часы. А ну-ка, парень, подними повыше ворот… и ля-ля-ля… и ду-ду-ду… и му-му-му-у-у…»

* * *

Сегодня праздник случился: вечерком ненадолго, но дружественно и снисходительно погостевал у Надежды Лёшик.

Обычно любой его визит подготавливался обоими очень тщательно. Сначала он невзначай отзывался на одну из робких, но настойчивых эсэмэсок Надежды, по-прежнему умиравшей от страха и воображения: что с ним произошло, почему он молчит, не заболел ли, не обнищал ли окончательно, не впал ли в тоску и в голод. Когда накал страстей и несчастий с её стороны превышал уровень допустимого, Лёшик проявлялся – вначале неясно, как смутный лик Иисуса на Туринской плащанице: мобила выкатывала ряд дебильных рожиц, которые Надежда ненавидела. Если она вела себя разумно, то есть по его понятиям «культурно», то есть не взрывалась тирадой с давно устаревшими вопросительными и восклицательными знаками, а просто скромно молчала, – он посылал какие-то шуточки, стайку-другую придурковатых анекдотов или псевдоодесских хохм с псевдоеврейским акцентом: «таки да!» и «шо ви говорите?!»; если и дальше её не оставляла выдержка, он снисходил до визита. Ненадолго, само собой. Полчаса. Крайний срок: сорок минут. Происходило это примерно раз в два-три месяца.

Почему так случилось, Надежда объяснить себе не могла, хотя обдумывала этот клинический, по её мнению, случай упорно и подробно. Почему ласковый и заласканный мальчик, с младенчества заваленный игрушками и развлечениями, с детства вывозимый на моря, в леса-поля и круизы; занимавшийся всеми видами искусства, которые Надежде удалось на него обрушить – музыкой, живописью, театром (только не балетом: Надежда не любила балетных мужчин с обтянутыми гениталиями и натруженными ягодицами, напоминающими поршни насоса; вообще, считала, что мужчина должен быть физически незаметным), – короче, почему Лёшик вырос таким. Каким? – уточняла она у себя самой, и самой себе пыталась ответить: ну, таким… неактивным к действию… индифферентным к проявлению чувств… незаинтересованным таким, одиноким… Можно уже смело сказать: равнодушным.

Иными словами, Надежда пыталась понять: почему её единственный ненаглядный ребёнок вырос такой сволочью.

Лёшик был красив: высокий и худощавый, с густыми выразительными бровями, с тёмно-каштановыми волнистыми волосами, с которыми он вытворял бог знает что, а они всё росли и не выпадали, и когда их оставляли в покое, благодарно ложились на лоб и на плечи крупными небрежными волнами, как на картинах эпохи Возрождения. Словом, Лёшик был очень хорош: итальянистый тип лица, обаятельная пластика – глаз не оторвать. (Все его единоутробрые братья и сёстры, о существовании которых мальчик не подозревал, были белобрысыми, курносыми, именно что незаметными людьми. И хорошо, что Надежда запретила себе появляться в Вязниках, ибо любой сосед или одноклассник с лёту опознал бы в Лёшике папаню.)

Кроме того, он обладал прекрасным слухом, и изо всех инструментов, на которых поочерёдно желал учиться, выбрал саксофон – само собой, купленный Надеждой в дорогом магазине по простому её прасоло-купеческому принципу: чем дороже, тем надёжней. На этом саксофоне он – когда охота приходила – иногда замещал заболевшего музыканта в группе с каким-то инфекционным названием: не то «Скарлатина», не то «Инфлюэнца», и играл очень здорово: мягкий вкрадчивый звук, хорошая техника. Людям, самым разным, он очень нравился. Он вообще был обаятелен и талантлив. И в хорошем настроении любил поработать на публику (особенно, если публикой оказывалась мать) и порассуждать об особенностях своего инструмента, который называл просто: сакс.