Когда обе картины были закончены, он призвал к себе в мастерскую несколько близких людей, которым особенно верил, и спросил их, какую картину можно отправить в Петербург на выставку «Мира искусства». Все указали на Иоанна Грозного с приближенными как на наиболее типичную вещь, вполне законченную и серьезную. Он так и сделал. Спустя некоторое время Андрей Петрович поехал на выставку, но своей картины там не нашел. Она оказалась непринятой и стояла в распорядительской комнате. Это сильно задело его самолюбие, и он, не говоря ни слова, прямо с выставки уехал в деревню, послал своего слугу за картиной, и, хотя тот упрашивал Андрея Петровича отдать ему ее, с тем, что он будет служить за это даром три месяца, Рябушкин сжег ее. В последние годы он жег вообще беспощадно все, что залежалось или что, по его мнению, «никому не нужно». Дело доходило до того, что он бросал в огонь работы даже одной своей ученицы, приговаривая: «Куда вам это?.. Жалеть нечего!.. Напишете еще».
Отказ в приеме работы на художественную выставку болезненно отозвался в его душе, к тому же он был принципиальным противником «экспертизы» и говорил обыкновенно: «Художник должен отвечать сам за себя, единственным судьей его является публика, которая может заклеймить всякую фальшь и бездарность собственным приговором. Никаких посредников не нужно!».
В 1903 году А.П. Рябушкину снова приходится исполнять церковный заказ: он делает несколько эскизов внутренней росписи православного собора в Варшаве, а затем пишет полотна Чаепитие, Новгородская церковь.
Одним из сюрпризов посмертной выставки была впервые появившаяся на ней небольшая картина, названная в каталоге В деревне, пронизанная тонкой оригинальностью и мастерством работ последних лет. Куда-то спешат по улице мимо избушек чем-то озабоченные женщина в красивом старинном костюме и подпоясанный, в длинном желтом балахоне черный мужчина, может быть, знахарь или сектант-фанатик. Рябушкин дал удивительно живую картину, изящную и гармоничную.
Совсем особняком стоит небольшая гуашь Новгородская церковь, в которой есть что-то левитановское по общему тону и настроению. Если исключить довольно многочисленные рисунки и наброски церквей и монастырей, сделанные пером и карандашом во время путешествия и частью помещенные в иллюстрированных изданиях, то это чуть ли не единственный опыт Рябушкина в передаче старинной архитектуры в связи с пейзажем. Здесь прочувствована чисто русская красота слияния наших старинных церковок с широким пейзажем.
В эти плодотворные годы в голове у художника возникает много замыслов и творческих планов. Вот как, по словам В. Воскресенского, развивал Рябушкин идею задуманной им незадолго до смерти и не написанной картины Ярмарка: «Солнечный день... шатры, навесы, пестрые блики... Всюду разбросан “красный товар”: куски ярких разноцветных ситцев, материй, лент, бус, серег, колец и прочих принадлежностей женского наряда. За прилавками продавцы и покупатели... На их лицах играют переливчатые рефлексы: краски желтые, зеленые, голубые, благодаря разбросанному тут и там товару. Веселье, здоровье, и молодые деревенские девки, заигрывающие с парнями, разбитные бабенки с раскрасневшимися лицами и блестящими от удовольствия глазами... И все это залито ярким солнечным светом, заполнено празднично-гуляющей, болтливой толпой...».
Словом, художника привлекает именно живописная радость праздника. Уголок его изображен в картине Хоровод, появившейся на выставке «Мира искусства» 1903 года, или Втерся парень в хоровод, ну старуха охать. При отсутствии грубости, какие тонкие правдивые черты отделяют ее от слащавости и приукрашивания. То, что чувствуется в Хороводе и других бытовых картинах, с особой силой и остротой проявилось в картине Чаепитие.
С грустью наблюдает Рябушкин, как распадаются цельные крестьянские характеры, как исчезает духовная красота людей русской деревни. Суровая правда жизни властно входит в творчество художника. Немногим русским художникам удалось с такой силой отразить трагедию русской деревни в начале XX века.
С болью в сердце показывает Рябушкин всю внутреннюю противоречивость современного деревенского быта. Традиционный ритуал чаепития принимает здесь совершенно необычную форму. В низкой избе за длинным столом расположилась группа празднично одетых крестьян. Одинаковые позы, одинаковые жесты рук, держащих чайные блюдца, четкая ритмичность - есть в этом что-то механическое, расчетливое.
Художник не случайно расположил героев своей картины симметричными группами по три человека - каждая группа несет в себе особенное содержание. Три фигуры справа - это едва ли не родословная современной деревни. И хотя эти люди не общаются между собой, они образуют сложную систему столкновений.