Рядом с зоопарком

По опыту Валерик знал, лучше на них не смотреть, протрусить мимо, и все. Как ни в чем не бывало — тогда не обратят внимания, пропустят. Но он посмотрел на Али-Бабу, не выдержал, и взгляд его, наверно, был униженным, что сразу было уловлено и оценено соответствующим образом.

— Подь сюда, чумарик.

Валерик подошел, хотя по тому же своему опыту знал, что в таких случаях лучше делать вид, будто не расслышал, не понял.

— Где-то я тебя видел?

Валерик промолчал. Напоминать о знакомстве и обстоятельствах, при которых оно состоялось, было бы опрометчивым.

— Что-то мне не нравится твое лицо.

— А курточка ништяк! — сбоку подступил волосатик в майке, бородатые его кумиры на ней расплылись от дождя.

— Фирмовая!.. — кодла окружила Валерика плотным кольцом.

— «Левис»?

— Да не… обычный «Вранглер»… Красноуфимская, может быть. — Валерик с надеждой посмотрел в сторону троллейбусной остановки — там люди. Ему не видно, но им-то… Они, как зрители, в темноте, а он, как на сцене, освещен. Только спектакль их, наверно, не очень интересовал. Видели что-нибудь в этом роде… А оперативники, где они? Когда нужны, нет их…

— Не знает, чья. Значит, не его, — напирал тот, в майке.

Валерик молчал.

— Видно, что с чужого плеча.

— С кого снял, сука? — подступал вплотную Али-Баба.

— Ни с кого… Я поносить…

— Это моя курточка, — сказал тип в майке, — с меня снял. А мне без курточки х-холодно! — он согнулся в три погибели, руку положил на поясницу, прошелся на полусогнутых, — радикюль у меня, бо-лею я без курточки, — закхекал по-стариковски.

Кодла восторженно заржала.

— Что же ты больных людей обижаешь? — с миной заступника слабых и угнетенных спросил Али-Баба.

— Нехорошо.

— Геня, двинь ему!

Дальнейшее произошло быстро и легко, как будто было отрепетировано заранее: двое из кодлы взяли Валерика за рукава, а третий пнул, не столько больно, сколько оскорбительно. Уже без курточки, головой вперед Валерик вломился в куст сирени, росший у ворот, — потревоженные густые ветви пролили теплый дождевой душ. Мелькнуло в голове: будут бить. Но ударов не последовало. Выбрался из куста — кодлы не было видно. Лишь топот убегающих ног.

Слепя искрами, к остановке подкатывал троллейбус, но Валерик не двинулся с места — пусть едет, пусть увезет людей… Зрителей. Стыдно за свое унижение, стыдно за них, за то, что они не вступились, не прикрикнули, не одернули, а так легко отдали его кодле. Троллейбус отвалил от остановки, желтое пятно сыто освещенного салона постепенно истаяло.

Валерик шел не разбирая дороги — по лужам и по грязи, в голове прокручивались изощренные планы, как он хладнокровно и дерзко мстит своим обидчикам. Вот он идет, а в кармане у него надежный дружок-защитник. Маленький, железный, приятно тяжелит карман. Смазанный маслом и заряженный крохотной пулькой, он действует безотказно по малейшей его прихоти. Ну, держись, Али-Баба! Пиф-паф, — кротко говорит дружок и выпускает колечко дыма: поразительно меткая пулька выбивает у Али-Бабы окурок. Кодла и ее предводитель в страхе трясутся, просят прощения: «М-мы б-больше не будем снимать курточки, не будем об-бижать маленьких». Да, уж тогда бы никто не посмел его тронуть.

Он выбрел к дому Алика, устроился на лавке, забравшись на нее с ногами. Окна Аликовой квартиры были темны. Сидел, пока от прохлады и сырости не занемела спина. Встал, счистил о ту же лавку грязь с туфель, пошел в сторону Лилькиного дома, покрутился с полчаса около него, только потом поплелся домой.

Тупо, без злости или раскаяния, выслушал наставления матери о том, что нельзя так поздно и неизвестно где шататься, потому что есть, оказывается, и нехорошие мальчики, которые могут обидеть ни за что ни про что. Разделся, побросав на пол одежду. Бухнулся на свой допотопный диванчик. Лежал без сна — весь боль и обида. Неизвестно, сколько времени прошло, услышал тихий свист — Алик. Зарылся головой под подушку: никого не желает видеть, ничего не желает знать… Никого, всех.

Утром Валерик заявил, что поедет к бабушке в Ирбит.

— Уговаривали — не ехал, с какой это стати собрался?

— Шанежек хочу.

— Так я напеку — сбегай в кулинарию за тестом.

— У тебя такие все равно не получатся.

Бабушка в самом деле пекла чудесные шанежки. От ее передника всегда пахло сдобной стряпней и молоком. Он с самого раннего детства помнит этот запах, плаксой был, чуть что — утыкался в бабушкин передник. Бабушка у него добрая, позволяла спать до одиннадцати, потом подходила к его постельке, делала «потягушечки-порастушечки», а шанежки уже на столе и к ним вкусное ирбитское молочко. И дед добрый. Вечерами они с ним играли в подкидного. Дед всякий раз проигрывал, поддавался, чтоб внучек не переживал, не расстраивался. Нет, теперь ему Валерик не позволит, теперь они на равных.