Рядом со мной (ЛП)

Она пытается говорить, но не может сложить звуки в слова, и он успокаивает ее, молчи, молчи, он гладит ее по волосам, а она кашляет, и на губах ее кровь.

Он не может ее потерять — у него будто сердце выдирают из груди, и на ее лице кровь, и он понимает, что это он измазал ее лицо, потому что чувствует ее теплую кровь на своих руках, и стряхивает с себя оцепенение.

— Всё будет хорошо… — говорит он. Больше он ничего не может сказать, потому что не иначе быть не может — просто не может быть иначе. С ней всё должно быть хорошо. Она должна выжить.

Она не улыбается, она едва может дышать, и веки ее смыкаются.

— Нет, нет, нет! — повторяет он, умоляет он. — Не закрывай глаза, оставайся со мной…

Она кивает, и он заторможенно замечает, что вдруг слишком много света и людей, много людей вокруг. Он не слышал, как они вошли, ему насрать, его мир сосредоточен в лежащей на его руках женщине, которая пытается, отчаянно, послушно пытается не закрывать глаза, потому что он просит, и у нее почти серая кожа, и Уильям ничего, ничего не может сделать, ничем не может помочь.

— Оставайся со мной, — повторяет он, прижимаясь губами к слишком холодному лбу, — пожалуйста, оставайся со мной.

Прибыли парамедики, и он моргает, глупо таращась на них в ответ на их вопросы, искренне не понимая, о чем они говорят, но рука Виктории вдруг обмякает в его руке, и его будто пронзает электрическим током.

Ему остается только смотреть, как работают парамедики. Он точно знает, сколько крови может потерять человек, прежде чем умрет — а крови на земле так много, слишком много, и Виктория закрывает глаза, и если она закроет глаза, он просто сойдет с ума.

Виктория закрывает глаза.

***

Он не сошел с ума. Он четко помнит, как неслась скорая, как парамедики спрашивали, не ранен ли он сам, и как он не понимал ни слова, пока они не ткнули в его залитые кровью рубашку и руки.

Он не помнит, как ему удалось сесть в скорую к ней, наверное, включил босса или пригрозил кого-нибудь убить, бог его знает, и плевать вообще-то.

В комнате ожидания слишком тепло, и у него зудят руки, и он знает — знает почему. Его руки, его одежда по-прежнему покрыты ее кровью, и он не сдвинулся с места с того момента, как его впихнули в эту комнату.

Он не знает, сколько он пробыл тут, не знает и не хочет знать — пока не вошел врач с вежливо-сочувствующим выражением лица, он может дышать, он может функционировать.

Открывается дверь, и он вскидывает голову, и сердце подскакивает к горлу и опускается обратно от облегчения: не врач и не медсестра. Эмма. Он шатается, но не может пошевелить ни единым мускулом.

У Эммы под пальто форма, ей, наверное, сообщили о произошедшем, когда она была в морге — он чувствует запах (его органы чувств, онемевшие в подвале, сейчас обострены до предела) ее химического мыла. Эмма ничего не говорит, ни слова. Она помогает ему сесть, как если бы он был немощным стариком, и он моргает — он не помнит даже, как встал со стула.

— Уильям… — зовет она.

Он всё смотрит на стену, стена белая, на ней плакаты, что-то о здоровье, о вреде курения, незащищенного секса, и кому звонить в случаях домашнего насилия, он смотрит на стену и дергается, отстраняясь от прикосновения Эммы.

— Посмотри на меня!

Он слушается — неохотно, но у Эммы испуганный голос, поэтому он слушается.

— Поговори со мной!

Он слышит то, чего она не произносит: не смотри на гребаную стену, не разваливайся, держи себя в руках.

А он просто не знает, что говорить. В отделение скорой помощи их уже ждала команда травматологов. О чем ему говорить с Эммой? Рассказать, как минуты в воющей машине с мигалками казались ему часами, как он боялся, что по монитору поползет ровная линия? Что она умрет прежде, чем они доберутся до клиники?

— Мне нужно вымыть руки.

Он встает со стула, понятия не имея, где находится туалет, и он смотрит на свои руки, удивляясь, как один-единственный человек может потерять столько крови и до сих пор быть живым, и слова вырываются из его рта, выдираются прямо из кишок.

— Я не могу потерять ее, Эмма. Не могу… — он выскакивает из комнаты, и разум его, наверное, всё же не раскололся на части, потому что туалет он находит — маленький, пропитанный запахом хлорки, разъедающим его глаза так, что он всё моргает и моргает.

Вода болезненно горячая и красная, такая красная — это кровь Виктории, кровь Виктории не должна быть на его руках, они должны сейчас пить кофе и игнорировать многозначительные взгляды коллег, а вечер им предстоял поистине изысканный, как утром заявила Виктория: стирка и спасение его холодильника от давно поселившихся в нем чудовищных форм жизни.

«Да не нужно всё это», — сказал он тогда. Разговор происходил в ванной. Она собрала волосы, заколола их наверх, закатила глаза и сказала: «Ты знаешь, что плесень у тебя в холодильнике эволюционировала настолько, что избрала собственный парламент?»

«Я в смысле…»

«А потом пино гриджо, и я даже позволю тебе выбрать фильм. Идет?» — ответила она с ослепительной улыбкой.