Ричард Длинные Руки — бургграф

В ее глазах на миг метнулся испуг, затем засмеялась легко и весело:

— Нет, ты — рыцарь! Ты благороден. Ты не обидишь женщину. Вон как бросился защищать ту, что всего лишь кормила тебя обедами и, возможно, согревает постель своим телом. И меня пальцем не тронешь...

— Потому что это неблагородно?

— Да, — подтвердила она, — это неблагородно.

— Как хорошо, — сказал я с улыбкой, — иметь дело с благородными?

— Очень, — ответила она, вернув мне улыбку, — вы не бьете в спину.

Я вздохнул:

— Из-за этого рыцарство и погибнет.

Глава 8

Я с силой ударил ее в лицо. Кулаком. Голова ее мотнулась, я услышал треск. Из ноздрей кровь хлынула широкими потоками. Ее отбросило к стене, она прижала обе ладони к лицу, кровь забрызгала их до локтей.

— Ты... — прошептала она, — ты посмел...

Ноги ее подогнулись, но я не дал сползти по стене. Мои пальцы ухватили ее за роскошное платье на груди, прищепив и плоть, придержал и нанес второй свирепый удар.

Она рухнула на пол, я ударил ногой в живот. Она попыталась отползти, я шел следом и бил ногами, пока не распласталась бессильно.

— Ну как? — поинтересовался я. — Может быть, всё же лучше сидеть дурой у окошка?

Она с трудом приподнялась, села, опираясь спиной о стену. Обезображенное лицо в крови, белое платье в красных пятнах, красные струйки бегут из расплющенного носа, капают с подбородка и стекают по рукам. В глазах страх и ненависть, но прошипела, как огромная змея:

— Ты... ты умрешь!.. И ребенок умрет!..

— Не умрет, — ответил я. — А вот ты — да.

— Нет, — сказала она люто, — ты кое-что забыл...

Она с трудом поднялась, ноги дрожат и разъезжаются в луже крови, но на лице исступление и такая дикая ярость, что я едва не дрогнул, но спросил как можно тверже:

— Что я забыл?

— Вот что!

Она шагнула к окну, ее рука взлетела, словно подброшенная взрывом. Горшок с геранью не свалился с подоконника, а слетел, будто сброшенный ударом конского копыта.

— Всего лишь горшок, — сказал я. — А цветы мне, бесчувственному, не жалко. Были бы розы, а то какая-то герань.

Она прошипела:

— Это был сигнал, дурак!

— Вот как? — переспросил я со злым интересом.

— Да!

— И что?

— Джафар наблюдал за окном, — выкрикнула она с торжеством. — Сейчас он уже на коне и уходит! И уже никому его не догнать и не перехватить. Ту малышку разрежут на части, понял?

Я смотрел молча, она наконец запнулась, а лютое торжество начало уступать место другому выражению.

— Ты всё рассчитала, — сказал я мстительно.

— Да!

— Но не учла одно...

— Что?

— Что можешь иметь дело с еще большей сволочью, чем ты сама.

Я швырнул ей сверток, она инстинктивно поймала, но разворачивать не пришлось: толстое мясистое ухо с огромной серьгой выкатилось и шлепнулось на пол, как огромная непропеченная оладья. Побелев даже под маской из крови, она неотрывно смотрела на окровавленный кусок плоти, уже с засохшей кровью.

— Как ты сумел...

— Без труда, — ответил я.

— Врешь!

— Зачем?

— Не знаю, но врешь!

— Женская логика... А твой Джафар просто огромный тупой дурак.

— Он... в самом деле мертв? — Я пожал плечами:

— Если тебе приятнее думать, что я отрезал ему только ухо.... то я не доставлю тебе такого удовольствия. — Ее глаза смотрели на меня с ненавистью.

— Мерзавец! Ты убил лучшего мужчину на свете!

— Правда? — спросил я. — Ладно, не будем о такой мелочи. Говори, где спрятан ребенок Амелии?

Она выпрямилась, насколько ей удалось, в глазах ярость и страх сражаются с лихорадочными поисками выхода.

— Ты забыл, — сказала она торопливо, — что ребенок у нас у руках.

— Это я помню. А ты рассмотрела ухо твоего дружка? Или хочешь пощупать?

— Ты дурак... ничего не понял...

— Что я не понял? — спросил я. Она покачала головой:

— Это не всё. Там будут ждать недолго. Им заплатили всего за... несколько суток. А дальше, если не появимся, они должны убить пленницу.

Я не сводил с нее взгляда.

— И ты веришь, что убьют? Ребенка?

— Да! — выпалила она.

— Не веришь, — определил я. — Вон даже ты стараешься называть ее пленницей, а не ребенком! Даже душегубы, что за грош убивают прохожего, а в пьяной драке зарежут лучшего друга, не решаются тронуть ребенка, который им не причинил зла. Но я по доброте своей могу сказать, что они сделают.

Она смотрела с вызовом, но страх в глазах разрастался.

— Скажи...

— Они будут ждать долго. Гораздо дольше, чем обещали. Потом будут долго решать, что же делать с ребенком. И в конце концов решат продать ее цыганам или бродячим артистам. Да еще выберут таких, которые выглядят добрее.

Она сказала быстро:

— Это только твои предположения. Но могут и убить.

— Могут, — согласился я, — хотя это маловероятно. Но нам не понадобятся окольные пути. Ты сейчас всё расскажешь сама, где ее держат, кто и сколько там людей.

Она расхохоталась мне в лицо:

— Дурак! Разве ты не выведал, что я вовсе не из благородных? Я жила на помойке, питалась дрянью, спала с пьяными моряками, только бы не умереть с голоду! Меня били почти каждый день...

Я жестоко улыбнулся:

— Тебя еще не били.