Ричард Длинные Руки – паладин Господа

Я спросил, все еще держа ее на руках:

– Где ты ее выкопал?

– Я... – проговорил мужчина все тем же мертвым голосом, мне показалось, что он не слышит и не видит нас, а если и видит, то как смутные тени, – я... выполнил... Огонь и ад... но я должен был...

Он отступил, я раскрыл рот, чтобы расспросить, что за девица и куда ее деть, но тьма поглотила его, словно растворила клочок тумана. Гендельсон перестал бормотать, сказал с облегчением:

– Это я его отогнал святыми молитвами! Жаль, не было святой воды... от него бы только смрадный дух...

– Нам только смрада не хватало, – ответил я. – А так ушел и ушел... Черт, а куда вот это?

Гендельсон смотрел на спящую женщину то со страхом, то с видом Христа Спасителя, и в эти мгновения мои руки с бабой тянулись к нему: на, разбирайся сам.

– Надеюсь, – сказал он наконец с некоторым сомнением в голосе, – это невинная агница.

Я опустил женщину возле костра. Если ее выкопали, а в средние века часто по ошибке хоронили живых, то тело промерзло или хотя бы застыло, хоть тут и не зона вечной мерзлоты, а она вроде бы не совсем мамонт.

– Но какого черта, – пробормотал я. – И... зачем?

Гендельсон сказал сурово:

– Сэр Ричард, этим надо гордиться.

– Чем?

– Что выпало именно вам.

– Да чем гордиться? – возразил я злобно. – Ехали и ехали по своему делу. Нам вообще-то надо не ехать, а нестись сломя голову! А так... на фига она мне? Куда везти, в чьи руки пристраивать? Почему этот дурак, что выкопался из могилки, уверен, что я тут же брошу все и кинусь пристраивать эту девицу? А может, она коммунистка? Или хуже того – демократка?

Гендельсон переспросил с недоумением:

– Почему? Как это почему? А как же иначе?.. Ведь мы – мужчины.

– Ну?

– А она – женщина, – растолковал он, как идиоту. Женщина все еще не двигалась, лежала, как снулая рыба на берегу после отлива. Я присел, потрогал на шее место, где артерия. Под пальцами слабо чувствовались едва слышимые толчки.

– Цела, – сказал я с облегчением.

– Откуда вы это знаете?

– А вампы всегда кусают за яремную жилу, – объяснял я. – Вот тут...

Он отшатнулся от моих пальцев.

– На мне не показывайте!

– Почему?

– Нехорошо, – ответил он сердито. – Примета такая!.. А почему он ее не тронул? Не успел?

– На это много времени не надо, – ответил я задумчиво. – Он же там мог с нею сделать что угодно. Может быть, что-то и сделал, но кровь не пил, это точно... Черт, недаром же на этом наживаются фабриканты всякой косметики...

Он спросил непонимающе:

– На чем?

– На красивую женщину, – сказал я, – даже злой пес не гавкнет. Красота – страшная сила!.. Красота если и не спасет мир, но по крайней мере может служить некоторой защитой. А если еще усилить ее надлежащей косметикой, дезодорантами, духами, татуашью и макияжем – то станет средством нападения.

Но, глядя на женщину, я признал, что настоящая красота не нуждается в дополнительных украшениях. Как раз больше красит ее отсутствие украшений. Красота – это обещание счастья, я уже чувствовал, как у меня теплеет в груди. Бывают столько совершенные виды красоты, что люди, тронутые ими, ограничиваются тем, что только говорят о них и любуются ими. Лишите мир красоты, и вы лишите его половины нравственности, половины его правил. Даже вампир не смог причинить ей вреда, вынес к нам навстречу, рискуя своей шкурой.

Гендельсон постоянно крестился, шептал молитвы, хватался за крест на шее, наконец сказал с мукой в голосе:

– Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины!

– Да ладно вам, – сказал я. – Что наш господь – последний лох? Если создал такую красоту, то зазря?

Гендельсон снял с плеч плащ и укрыл ее, заботливо подоткнув со спины, приподнял ей ноги и заправил плащ, чтобы прижимала босыми ступнями. Я бросил остатки хвороста в огонь, лег с подветренной, как предполагал, стороны, но не угадаешь, полное затишье. Гендельсон тоже лег, зябко ежился, кривился. Багровые отблески играли на его лице, делая морщины резче и глубже.

Языки пламени иногда вырывали из тьмы стволы деревьев. Всякий раз казалось, что чуточку сместились в сторону, придвинулись или, напротив, отступили на шажок. Стали слышны шорохи, потрескивание, даже далекие голоса зверей. Или не зверей, но явно голоса – протяжные, зовущие, тоскливые, похожие на завывания в адском огне грешников.

Гендельсон забормотал молитвы. В руке блеснул золотой крест, я услышал звучное чмоканье, это называется приложиться, хотя в моем мире это слово приобрело совсем другое значение. А здесь просто говорят, что такой-то приложился, и не надо уточнять, что именно к кресту, а не к бутылке.

Глаза иногда вылавливали в темноте двигающиеся тени, силуэты, фигуры. Однажды почти на грани освещенного круга прошла молодая красивая женщина, конечно же – обнаженная и, конечно же, с грудью а ля Лара Крофт... нет, даже как у Дрюны, у той вообще как два тарана, а рядом с женщиной двигалась огромная безобразная тварь. Если предыдущие красотки дефилировали с тиграми и леопердами, то у этой вообще тварь сплошь из рогов, шипов, наростов, выступов, костистых гребней, бронированных плит.

– Ну почему, – вздохнул я, – они все с этими чудовищами?