Риф

– Эх, Ева Ева. Когда я говорю, что все были частью цепи, я имею в виду в том числе и милицию. Они тоже помогали промыслу и получали свое. – Он пожал худыми плечами. – А когда все одним помазаны, куда тут пойдешь? Разве что к черту. – Снова посмотрел ей в глаза. – Прости меня, Ева. Прости, пожалуйста. Я слабый человек, я не знал, что делать. И я просто сбежал.

* * *

Из Мурманска Кира возвращалась на вечернем сто первом. Уперлась лбом в холодное стекло, и ей казалось, что скользящий за окном пейзаж отдает болезненной желтизной – и небо, и земля, и свет фонарей. Ее мутило, и она прокручивала в голове слова Федорова, и положение казалось ей безвыходным и беспросветным. И тем более беспросветным, чем дольше она думала о нем. По всему выходило, что вариантов у нее нет, точнее – вариант только один: ничего не делать.

Она вышла на вокзале и какое-то время просто стояла на морозе, надеялась, что холод поможет справиться с дурнотой; но он не помогал, и в том же состоянии медленно подступающего сумасшествия она доехала до дома. Но стоило ей открыть дверь и переступить порог, ее вдруг отпустило – как будто струны, медленно натягивавшиеся в ней на протяжении всего пути домой, вдруг лопнули, и Киру охватило новое ощущение – ощущение пустоты.

У матери тем вечером было прекрасное настроение, и, хотя она не говорила об этом вслух, было несложно догадаться, что именно доставляло ей такую радость – товарищ Титов уехал, покинул город, – и от этого знания было еще противнее; он уехал, даже не попрощавшись; кажется, буквально сбежал, насколько сильно опасался за свою жизнь – промысел победил.

Мать сварила грибной суп, они сели ужинать.

– Ты в порядке?

– М-м?

– Ты бледная какая-то.

– Устала.

Доели суп, мать сложила тарелки в раковину, заварила чай, достала овсяное печенье.

– Мам?

– Что?

Пауза.

– Ничего. Вкусный чай, спасибо.

К своему удивлению, Кира смотрела на мать и ничего не чувствовала. Она уже сотню раз пожалела, что влезла во все это – как же назвать? – расследование? – и теперь думала только об одном: если бы у нее была возможность откатить все назад, к встрече с Титовым, она не стала бы его слушать, гулять с ним, зажала бы уши и предпочла не знать, не стала бы копаться в архивах, и не поехала бы к Федорову, и, может быть, тогда прожила бы более спокойную, мирную и не обремененную чувством вины жизнь. Но – было поздно, теперь Кира точно знала, что мать – убийца она или нет – замешана в страшном, и совершенно не понимала, как с этим знанием жить. Ей часто снился один и тот же кошмар: ей снилось, что под ребрами вместо легких и сердца у нее линза льда, в которую, как тритоны в подземную реку, вмерзли все ее чувства к матери.

* * *

В самом начале девяностых Союз уже доживал последние дни, жизнь менялась, и вместе с ней менялись нормы выдачи архивных документов. В рассекреченные фонды потянулись ученые-историки; замыленное, замолчанное, забытое прошлое – или та его часть, которую не успели уничтожить, – теперь было доступно всем. Одним из первых порог архивного хранилища переступил историк Юрий Андреевич Титов – он все еще рассчитывал закончить свою книгу, и уже там, в тех самых выписках, ранее скрытых под грифом «секретно», он и нашел полную – насколько это возможно – историю расстрела рабочей демонстрации на центральной площади Сулима 2 июня 1962 года; а вместе с ней – историю Нины Китце.

Все показания и милицейские отчеты сводились к тому, что 2 июня, когда началась стрельба, Нина Китце не была на площади. Ее видели в поликлинике, и у нее был явный конфликт с Надеждой Щепкиной.

Кроме того, в старых папках сохранились расписки сотрудников милиции, а также отчеты, заполненные прозектором Борисом Федоровым, – те самые, в которых говорилось, что смерть Нины Китце наступила в результате выстрела в упор из мелкокалиберного оружия.

Еще через год Титову удалось найти место захоронения 27 тел, и уже другой патологоанатом подтвердил показания Федорова и даже нашел в черепе пулю.

Кира помнила день, когда за матерью пришли. Мать, кажется, даже не удивилась, увидев на пороге людей в форме. Она слушала их и спокойно кивала. Сняла с вешалки новое пальто, надела его, посмотрела в зеркало, поправила волосы – как будто шла на свидание – и только после этого согласилась пройти в отделение.

Одним из главных свидетелей обвинения, помимо Титова, была Ева Китце – дочь Нины. Была только одна проблема – прошло 29 лет. Срок давности предумышленного убийства – 15 лет, а это означало, что будет довольно сложно привлечь мать к ответственности; плюс ко всему еще – недостаток улик и свидетелей; кто вообще сейчас вспомнит, что там было и кто нажал на спусковой крючок? И как теперь доказывать чью-то причастность, когда все самые ценные свидетели, включая Федорова, уже умерли от старости? Или, говоря прокурорским языком, «установление истины затруднено из-за утраты доказательств и сложностей с получением достоверных свидетельских показаний».