Риф

– Вы поймите, Кирочка, у меня к вам никаких претензий. Никаких. И дети вас, и вообще. Но я тут, как бы это сказать, – она неопределенно махнула рукой. – А родители жалуются, нехорошо.

– Жалуются на что?

– Кира Юрьевна! Что вы из меня дуру делаете? Ежу же понятно, на что. Неприятно, да, очень неприятно, и я вам сочувствую, и вообще не дай бог, но, – она понизила голос, словно боялась, что их могут подслушивать, – учительница с такой биографией, это сами понимаете.

Кира, вдруг удивив саму себя, рассмеялась – смех вышел нервным и истеричным.

– Сергей Семеныч, трудовик наш, – сказала она, – за воровство сидел, это все знают. У него и наколки видно.

– Кира Юрьевна, ну что вы теплое с мягким-то, а? То трудовик! Сравнили тоже, – снова понизила голос. – Я вас очень понимаю, вы поймите, очень. Я на вашей стороне. Но тут. Тут же родители и из районо пишут. Давайте хотя бы годик?

– Годик что?

– Пропустите годик. А потом, глядишь, вся эта пена уляжется, и обстановка, – она снова неопределенно махнула рукой, словно отгоняла назойливую муху, – устаканится немного, и я вас обратно и возьму. А там уж через год никто и не вспомнит. А?

Кира молчала.

– Ну поймите вы, Кирочка, – почти взмолилась Тернова, – мне сейчас даже сложнее, чем вам. Такое давление, я поседела вон, видите, – показала седые непрокрашенные корни волос над ухом. – Валерьянку пью пузырьками. Поберегите, ну – и себя, и меня. И детей.

И она сдалась. Зимой, под самый Новый год, в полярную ночь собрала вещи – всего один чемодан – и еще удивилась тому, как мало места она занимает в мире и как мало ей нужно, – и села в сто первый автобус и уже никогда не вернулась. Стерла мать из своей жизни, и себя – из жизни Сулима.

* * *

И ей стало легче. Честное слово. Она переехала в Москву, быстро нашла работу в школе, где все было хорошо, потому что никто не знал о ее прошлом и не шутил ужасных шуток про кукушку и застреленную главврачиху. И очень скоро она вышла замуж и родила двух дочерей. Потом был развод, 90-е, тяжелые времена – но это все равно было лучше, чем душная жизнь в длинной тени материнского бесчестья. Иногда воспоминания все же настигали ее – в самых неожиданных местах: в очереди к врачу или зимой в промерзшем автобусе, но она научилась справляться с памятью, держать прошлое под контролем. Она искренне полагала, что ей повезло – вот так сбежать и начать с нуля, – и взяла за правило никогда не жаловаться на жизнь. И запрещала жаловаться другим, считала, что жалобы – это слабость, а слабым быть стыдно и некрасиво. Однажды совершенно случайно она подслушала в учительской разговор коллег и с удивлением узнала, что те считают ее грубым и холодным человеком; это было неприятное откровение. Она пришла домой и очень долго сидела за столом на кухне, пыталась проверять тетрадки, но не могла сосредоточиться. До этого момента она особо не думала о том, какое впечатление производит на людей, и всегда считала себя человеком требовательным и строгим – возможно, иногда чрезмерно строгим, – но уж точно не грубым; и эта мысль – о том, что она так долго не замечала и не понимала, как ее видят другие – весь вечер не давала ей покоя. Она зашла в ванную почистить зубы и застыла перед зеркалом, разглядывала, трогала свое лицо, как будто пытаясь вспомнить, на кого похожа, – и вспомнила мать, и то, что сама всегда считала свою мать грубым и холодным человеком; и поразилась этому воспоминанию, потому что вдруг поняла, что, даже сбежав от матери, она выросла, постарела и стала ее точной копией – не только внешне, но и, кажется, душой.

А потом было падение. С младшей дочкой на даче она спасала лягушек из вырытой под фундамент ямы на соседнем участке. Оступилась, упала и загремела в больницу. И уже там, после серии операций, проходя курсы восстановительной физиотерапии, она однажды увидела себя в большом зеркале и замерла – теперь, после падения и травмы позвоночника, она не только выглядела, но и двигалась как мать; сутулая, располневшая и вся перекошенная. В этом постепенном трагическом превращении, в его неизбежности, было что-то одновременно страшное и ироничное.

А потом, спустя еще 10 лет, она получила письмо – какие-то юристы извещали ее о том, что мать умерла, – как праведница, тихо, во сне, от старости, – и оставила ей наследство. И это письмо, напоминание, сработало как детонатор – та самая линза льда в груди, в которую она давным-давно вморозила свою прошлую жизнь, взорвалась, и все ее чувства – стыд, ярость, вина – вырвались наружу.

Она рыдала несколько часов кряду и не могла остановиться.

Примерно в то же время – за пару дней до письма от юристов – она нашла в почтовом ящике листовку: «Поможем справиться с утратой, вылечить душевные раны. Методики духовного возрождения. Первый тренинг бесплатно…»

И решила сходить.

Таня

Позвонила тетя Нина – та самая соседка снизу – и давай кричать: «Таня, ей-богу, ну сколько можно! Мы из-за вас спать не можем. Скачут и скачут, скачут и скачут!»