Риф

В Софию мы приехали в одиннадцать утра. Мне показалось, что я снова попал в Россию — но другую; как сказал Файгенблат: «Здесь уже пахнет византийцами». Болгары вместо «я» говорили древнеславянское «аз», улыбались и сразу пожимали руку, если узнавали, что я русский, а потом, когда слышали, что я еду в Стамбул, говорили: «а, в Царьград». Дожидаясь автобуса в Турцию, мы сидели в уличном кафе, пили белое вино и ели жареную рыбу с помидорами и брынзой.

Развалясь на стуле, Файгенблат блаженно щурился и выпускал сигаретный дым.

— Я всегда здесь отдыхаю перед этими кретинами турками. Эти — наши, — он махнул рукой в сторону идущих по улице болгар. — Смотри, женщины какие. Длинные ноги и длинные носы. А там в Стамбуле если к женщине пристанешь, так и посадить могут, лет на шесть. Не веришь? Честное слово! В Турции самая страшная тюрьма, посадят в каменную яму и без права переписки и свиданий. Знаешь, Ромеев, — вальяжно продолжал Файгенблат, — здесь такое место, что так и тянет уехать куда-нибудь на все четыре стороны! Посмотри, — кивал он в сторону гор, покрытых синеватой дымкой, — смотри, вон там Югославия, Македония, там — Греция, Средиземное море, острова. Хочется бросить все и просто попутешествовать!

— Ты и так скоро уедешь, — напомнил я, — в свою земельку обетованную.

Файгенблат вздохнул.

— Эх… нет. Чувствую я, Валера, что придется мне вкалывать всю жизнь в каком-то Иерусалиме, вечно денег нет, вечно.

— Тут-то я тебя не понимаю, — я усмехнулся, — ты, как настоящий еврей, Гена, должен разбогатеть. Ты просто обязан это сделать. А потом купишь себе остров где-нибудь в Средиземном море, и я буду приезжать к тебе в гости. Примешь?

Файгенблат, помолчав, сказал, поглаживая большим пальцем свою темную щетину:

— Конечно, не все евреи так уж богаты, Валера, но… — он пожевал губами, — но на самом деле что-то в этом есть…

— В чем?

— Да в нашей крови, — сказал Файгенблат. — Ты только не думай, что я тут иудейством кичусь, но это так, Ромеев. Что-то в этом есть. Знаешь, когда я был маленьким — мы с тобой в школе учились, в третьем или четвертом классе — вот тогда я не совсем понимал, что я еврей… мне бабушка сказала, что хочет умереть в Израиле. Я страшно удивился и спросил, почему. А она говорит, что когда рождается человек, то у него еще ничего, никого нет, кроме родственников. А потом он живет и начинается настоящее, и человек, он помнит, конечно, кто его родил, но это ему не очень интересно, не нужно. А когда умираешь, вот что начинается, Ромеев. Когда он рождался, ему было все равно, ведь он ничего не понимал, не видел, кто рядом. Ну, видел-то видел, но не сознавал, понимаешь? Но умирать приходится по-другому — человек ведь соображает, что он умрет. А страшнее всего — смерть в одиночестве. Я просто как представлю, что умираешь один, рядом никого, то лучше и не…

— Не умирать, — зачем-то усмехнувшись, сказал я.

— Не жить лучше вообще, Ромеев. Хоть и приятное это занятие. Так вот, бабушка мне и говорит — нужно заранее собраться всем, всем родственникам, задолго до смерти. И евреи понимают это лучше других народов. Они собираются в месте, где они все родились, и в этом что-то есть.

— Наверное, — сказал я, — наверное…

Мы купили автобусные билеты до Стамбула в оба конца. Ночью, как только подошел автобус, откуда-то появилась толпа — поменьше, чем в Лужниках, но разношерстней — болгары, украинцы, турки, русские, немцы; все вдруг ринулись на штурм передней двери, тряся билетами, поднимая над головой сумки, тюки, баулы. Мы с Файгенблатом сидели на своих пустых сумках и курили, глядя, как люди, ругаясь на разных языках, пытаются проникнуть в автобус.

— Это что же, — всегда так? — спросил я Файгенблата.

— Бывает, подождем следующего.

Файгенблат разговорился с двумя девушками из Австралии — они путешествовали по Болгарии с палаткой и теперь собирались побывать в Турции. Я слушал его умелую английскую речь и иногда пытался вставить свою тщательно обдуманную фразу — мне нравились наши новые знакомые, особенно одна из них — круглолицая девушка, очень похожая на таитянку с картин Гогена. Я сказал ей об этом, и она, заулыбавшись, ответила, что ей говорили об этом не раз. Файгенблат представил меня как художника, а себя объявил музыкантом и стал рассказывать девушкам о русских рок-группах, в которых он якобы играл.