Рихард Штраус. Последний романтик

Вместо Тосканини открывающим фестиваль «Парсифалем» дирижировал Штраус. Позднее он сказал, что согласился на это, чтобы спасти Байрёйт. (Дирижировать «Мейстерзингерами» поручили Карлу Эльмендорфу.) Разумеется, никакой необходимости «спасать Байрёйт» не было — при гитлеровским режиме ему ничто не грозило.

Томас Манн выступил с лекцией в Бельгии по случаю пятидесятой годовщины смерти Вагнера. Позднее он напечатал ее в виде эссе «Страдания и величие Рихарда Вагнера». Он сумел дать наиболее проницательную оценку этого композитора, о котором высказывались столь противоречивые мнения. Но нацисты сочли, что Томас Манн принизил величие Вагнера. Гитлеровская газета «Фёлькише беобахтер» назвала Томаса Манна «наполовину большевиком». Несколько немецких музыкантов пошли у нее на поводу и подписали открытое письмо, поносившее Томаса Манна. Среди подписавших письмо был и Рихард Штраус.

Штраус и не помышлял о том, чтобы уехать из родной страны, хотя, будучи музыкантом, встретил бы меньше препятствий на этом пути и был бы принят с большей готовностью, нежели немецкий писатель или немецкий актер. В то время как нацисты всячески превозносили Штрауса, Томас Манн был вынужден уехать из Германии, оставив там все свое имущество. Еще 15 мая 1933 года Манн написал письмо Альберту Эйнштейну, которое заслуживает того, чтобы его перечитать по прошествии столь долгих лет:

«Досточтимый господин профессор!

Я до сих пор не поблагодарил Вас за письмо по причине частой перемены места жительства.

Оно было величайшей честью, оказанной мне не только за последние страшные месяцы, но, возможно, и за всю мою жизнь. Однако вы хвалите меня за поступок, который явился для меня естественным и потому не заслуживает похвалы. Гораздо менее естественным является положение, в котором я сейчас оказался: в глубине души я все же предан Германии и меня тяготит мысль о пожизненной ссылке. Разрыв с моей родной страной, который почти неизбежен, лежит тяжестью на моем сердце и страшит меня — а это говорит о том, что такой поступок не соответствует моему характеру, который сформировался под влиянием немецкой традиции, восходящей к Гете, и который не расположен к подвижничеству. Чтобы навязать мне такую роль, нужны были лживые и отвратительные действия. Я глубоко убежден, что вся эта «германская революция» — лжива и отвратительна. В ней нет ничего, что вызывает симпатию к настоящим революциям, даже несмотря на связанное с ними кровопролитие. Ее суть — не «подъем духа», как нас заверяют ее громогласные приверженцы, но ненависть, месть, зверский инстинкт убийства и растление душ. Я убежден, что из всего этого не может выйти ничего хорошего ни для Германии, ни для всего человечества. То, что мы предупреждали о бедах и душевных страданиях, которые несут эти злые силы, когда-нибудь возвеличит наши имена — хотя нам до этого, возможно, не суждено дожить».[286]

Совсем иной была позиция Штрауса: он был немецким композитором при кайзере, был композитором при Веймарской республике, стал президентом Имперской музыкальной палаты при национал-социалистах и, если в Германии к власти придут коммунисты, станет комиссаром. Ему все равно. Он написал Стефану Цвейгу: «Я здоров и работаю так же, как работал через восемь дней после начала знаменитой мировой войны».[287]