Рихард Штраус. Последний романтик

Когда мы пытаемся оценить достоинства Штрауса-человека, нам приходится поочередно то снимать, то надевать шляпу. Его противоречивость иллюстрируется его собственными суждениями о себе, которые колеблются от смехотворно скромных до неприятно высокомерных. Характерным примером нарочитой скромности являются следующие слова: «Какое-то время мой сын будет из чувства сыновьего долга играть мои сочинения для четырех рук по партитурам, изданным за его собственный счет. Потом и этому придет конец, и мир пойдет своим путем».[335] Он писал Клеменсу Крауссу: «Удивительно, как по прошествии нескольких лет начинаешь сознавать, что твои произведения нуждаются в существенной переработке».[336] На следующий год он писал Крауссу: «Мне делается страшно, когда я сознаю, что, может быть, только к девяноста годам научусь писать музыку для человеческого голоса и правильно оркестровать оперу».[337] Когда он во второй раз был в Нью-Йорке, он попросил Стоковского отвести его в дом лорда Дьювина. Осматривая дом, он восхищался собранными там произведениями искусства. Особенно его поразила китайская ширма, которую он рассматривал долгое время. Потом сказал, как бы про себя: «Когда я вижу такое, то сознаю, что я — всего лишь композитор в стиле рококо». Под конец жизни он подвел следующий итог: «Я отлично знаю, что мои симфонии не идут ни в какое сравнение с гениальными творениями Бетховена. Я также точно осознаю расстояние (в величии замысла, мелодическом разнообразии и культурной мудрости), которое отделяет мои оперы от бессмертных творений Вагнера… Тем не менее я претендую на почетное место в конце радуги».[338]

С другой стороны, он писал Гофмансталю: «Я — единственный композитор в мире, наделенный остроумием и талантом пародии».[339] Об «Ариадне» он высказывался так: «Моя партитура, как таковая, является настоящим шедевром, который в ближайшем времени никому не дано превзойти».[340]

Штраус умело торговал своей продукцией, неустанно продвигал свои оперы. Когда он считал, что их слишком редко ставят, он приходил в ярость и утверждал, что против него плетут «гнусные интриги». Он вел долгую тяжбу с Мюнхенской оперой. Ему всегда казалось, что его оперы идут слишком редко, и он постоянно изыскивал пути увеличения числа их постановок. Однажды он предложил певице Барбаре Кемп спеть главные роли в «Саломее» и «Электре» в один вечер! В 1929 году он отправил пианиста Пауля Виттгенштейна в Америку с рекомендательным письмом Тосканини, в котором говорилось, что он написал для Виттгенштейна две фортепианные пьесы для левой руки — «Парергон для «Домашней симфонии» и «Панатенфенцуг». Виттгенштейн, по его словам, «блестяще» исполнил эти пьесы, и Штраус просил Тосканини устроить концерт для этого пианиста с оркестром, которым он сам будет дирижировать.[341] Но маститый дирижер и не подумал выполнить его просьбу.

«Первоначально он был предназначен для музыкальной карьеры, — ядовито писал один критик, — но потом занялся коммерцией».

Однако рассказы о его страсти к деньгам сильно преувеличены. Конечно, он любил деньги. (Но деньги любил и Вольтер, который даже нажился на войне.) Ну и что? Помимо отчислений от выручки театров, Штраус зарабатывал и концертами. (Подсчитали, что за всю жизнь он заработал два с половиной миллиона долларов, хотя часть его капиталов растаяла после Первой и Второй мировой войн.) Штраус очень редко брался за работу во имя денег. Пожалуй, можно привести в качестве примера дополнительную музыку, которую он сочинил для фильма «Кавалер роз», и, уже в пожилых годах, в 1945 году, сюиту на тему «Кавалера роз» для оркестра. Оба эти сочинения имели одну цель — заработать. Он переписывал свои партитуры и продавал эти рукописи по высокой цене. Иногда он сочинял музыку из «дипломатических» соображений — например, военный марш во время Первой мировой войны и пару гимнов для Третьего рейха.

Он был безукоризненно честен в своих расчетах с либреттистами и издателями. Он никогда не пытался сбивать цену даже у тех либреттистов, с которыми сотрудничал после смерти Гофмансталя. Он настаивал на том, чтобы получать за свои труды полноценное вознаграждение, и отчасти с этой целью занимался организационной работой, от которой должны были выиграть все немецкие композиторы. За званым обедом в Париже он пытался объяснить свой план Дебюсси. (Обед состоялся в доме музыкального издателя Жака Дюрана, который надеялся, что встреча двух крупнейших композиторов Франции и Германии даст интересные результаты. Однако он ошибся.) Штраус толковал только о финансовых вопросах, а Дебюсси, который не понимал ни слова из того, что говорил Штраус, молчал и притворялся погруженным в мечты.