Рихтер и его время. Записки художника

Так и у Рихтера. Вот это и есть настоящая слава. Можно ли предположить, что каждый из миллионов желающих видеть его и слышать может сразу овладеть сложным содержанием сонаты Хиндемита? Или хотя бы Гайдна, но только до конца? Нет, не думаю. Владеют обликом его и образом. Его шагом по эстраде, мимикой. Иногда концерты Рихтера проходят почти в темноте. Только маленькая направленная лампа из темного колпака посылает свой луч на клавиатуру, и весь зал, слушая, напряженно вглядывается в странно изменившееся, освещенное снизу лицо Маэстро. Зал все равно получает его облик, уже другой, но такой же желанный и ничуть не менее полный. Это его артистизм. Общая, наиболее доступная часть его искусства. Тут-то и начало понимания, и многие здесь так навсегда и остаются. Это могло бы и раздражать, если бы не одно существенное обстоятельство: широкая публика никогда не ошибается! Она всегда права и точна в своем выборе. Она как само время. Оставляет навсегда только то, что этого достойно.

С какой радостью зал подчиняет себя артистической воле любимого Маэстро! Как идут, едут, летят, чтобы быть с ним и, может быть, что-то и понять – кто больше, кто меньше, а потом слагать легенды. Это и есть настоящая слава. Хорошо ли ему с ней? Не знаю. Об этом надо бы спросить при случае самого Маэстро. Я же что-то не помню, чтобы он радовался именно этому. Думаю, он устает от суетного любопытства, нескончаемого и, иногда, назойливого. А музыке радовался всегда. Очень радовался, жил и болел ею! Это я видел и помню. Ведь он играет почти все, что написано для фортепьяно. И все, что играет, – любит.

Мы все так много слышали впервые в концертах Рихтера! Сонаты Гайдна, как ни странно, до него почти не игравшиеся, сонаты Шуберта, так мало известные в России! А новая музыка! Сколько известных теперь и любимых во всем мире сочинений начали свою жизнь с его замечательного исполнения. Он все время меняется, ищет. От него всегда ждут новых и новых открытий.

Вот он начал играть с тремя выдающимися музыкантами: Наталией Гутман, Олегом Каганом и Юрием Башметом. Об этом можно рассказывать много и интересно, но тут начинается отдельная большая область…

Как-то утром у меня зазвонил телефон:

– Митя, здравствуйте. С вами говорит Наташа Гутман. Вы меня помните?

Что тут скажешь! Теряю дар речи.

– Митя, понимаете, тут Святослав Теофилович… ну, словом… Я просто хотела пригласить вас на мой концерт. Только все будет ужасно плохо. Я, понимаете, собираюсь сыграть три сюиты для виолончели соло Баха, а Святослав Теофилович говорил, что вы так любите эту музыку, только я очень плохо это играю. Учтите! Но, может быть, просто, чтобы послушать Баха, придете?

Вот так! Что бы вы сказали ей на моем месте? Ей, быть может, лучшей сейчас виолончелистке мира!

– Наташа, спасибо! Конечно, приду! Обязательно, с радостью! А где вы играете?

– У самого Маэстро. Дома… И совсем уже упавшим голосом: – Завтра – я, послезавтра – Олег. Оба страшно боимся. Ничего не выходит.

– Наташа, а можно я приду с женой?

Тут она замялась.

– Ой, Митя, если бы ко мне, то конечно, как же иначе! Но здесь я не хозяйка. Вы понимаете?.. Может быть, спросить? Хотите, я спрошу?

На другой день я пришел на Наташин концерт один.

В дверях – Рихтер.

– А где Нина?

– Да мы с Наташей как-то не смогли сами решить этот вопрос.

– Ну что за церемонии! Завтра обязательно приходите с ней.

Раздеваюсь, вхожу… В его огромной комнате человек пятнадцать. Горят два торшера. На высокой раскладной подставке раскрыт какой-то драгоценный альбом. Наташа в «артистической» – в комнате Святослава Теофиловича, служащей ему кабинетом. Все уже сидят, а Рихтер стоит в широком проеме, соединяющем нас со столовой, опираясь на косяк своей огромной рукой. Так он простоит весь концерт. За его спиной большой двойной портрет Кончаловского.

Наташа будет играть, сидя лицом к картине, которая красиво замыкает пространство двух комнат и дробится сложными бело-голубыми, зелеными и розовыми построениями. Все тихо ждут. Вот уже слышны ее шаги, уже близко, но вдруг она остановилась перед самым выходом к нам из приоткрытой двери слева. Стоит, пока невидимая. Но вот – идет. Вышла. Виолончель и она. Подошла к стулу и низко поклонилась, как в Карнеги-холл. Это гораздо обнаженнее и жестче, чем с эстрады. Близко! Страшно близко! Она в метре от нас.

У меня все время чувство, что с такой близи смотря на нее, я проявляю какое-то неуместное любопытство – по меньшей мере, неделикатное, а то и просто жестокое. Разглядывая свои руки на коленях, все-таки вижу – она уже сидит с закрытыми глазами. Вот смычок чуть двинулся, тронул воздух, и… Прелюдия… Наташино лицо теперь покойно и печально, чуть двигаются ее глаза в закрытых веках, как бы оглядывая видимое только ей музыкальное пространство… И вот в комнате уже стоят три сюиты-громады, да такие, что и на площади им было бы тесно. Конец. Все хлопают. Она ушла.

Рихтер растроганно:

– Как чудесно играет, правда?