Рихтер и его время. Записки художника

Хлопаем изо всех сил! Ее нет. Не выходит, да и все! Святослав Теофилович с прекрасной темной розой в руке идет к ней. Его не было несколько минут, потом он появился, неся розу обратно:

– Заперлась. Не отвечает.

И мне тихонько:

– Кажется, плачет…

Наташа вышла, когда я был уже у лифта.

– Митя, ах, только ничего, ничего не говорите! Это ужасно! Так нельзя играть! Это хуже, чем плохо. Ну это просто никак! Я же Вам говорила! Я же говорила…

Вот он – совершеннейший внутренний слух великих музыкантов. Вот они, эти тиски для самоистязаний. Она-то ведь уверена, она-то по-настоящему переживает свою «катастрофу», а на самом деле все было так прекрасно…

Я ехал домой и думал, как же трудно жить с такой одаренностью. Как нелегко каждое утро просыпаться Рихтером или Гутман…

На другой день, уже с Ниной, я снова у Рихтера. Сегодня Олег Каган играет две сонаты и партиту для скрипки соло Баха. Опять все так же. Те же люди. Все на своих местах. Все, как вчера. Только драгоценный альбом показывает нам другую репродукцию…

Олег играет прекрасно, но совершенно иначе, чем Наташа. Он утонченно поэтичен и нежен. Местами является пронзительная меланхолия. Он совершенно свободен чувством и мыслью, совершенно раскрыт навстречу всем доверительно и полно. Как много настроений, как много движений души может вместить в себя музыка Баха! Еще где-то здесь рядом стоят вчерашние Наташины громады, а у Олега все уже не так. У него это три жизни, три судьбы. Очень личные и поэтично-трагические.

Да, они играли по-разному, эти несравненные музыканты. Одно было общее. Они играли не только для нас и Маэстро. Они при нас и при нем, при его свидетельстве, как бы возвращали взятую на время для одушевления музыку, возвращали Баху, а может быть, и самому Богу, как знать…

Олег тоже очень волновался, но это выражалось иначе. Он был как-то собранно подтянут и прикрывался внешней веселостью. И чувствовалось: это было ему непросто. Но вот все. Олег многократно выходит кланяться. Он делает это как бы немного шутя, с какой-то умной самоиронией. И вот из проема двери появляется уже не Олег, а только его рука, с какой-то керамической посудиной, не то пиалой, не то масленкой. Рука повисела в воздухе и под аплодисменты втянулась обратно, в темноту. Все было кончено.

Полчаса спустя мы уже пили вино в столовой, под Кончаловским. Все были веселы и довольны. Святослав Теофилович говорил, что Олег играл непостижимо прекрасно и, вдруг встав, предложил выпить за то, чтобы он играл еще лучше…

Мы расходимся.

В передней Святослав Теофилович помогает Нине надеть пальто. Я говорю:

– Ну, будет что рассказать внукам.

Святослав Теофилович:

– Наши внуки не будут интересоваться нами…

Это ужасно! Ужасно потому, что Рихтер ничего не говорит просто так.

Что же это? Гибель нашей культуры? Нашей нации? Или, может быть, Маэстро все-таки окажется не прав?

Спустя полгода я вынул из почтового ящика узкий конверт с японской маркой. Внутри – открытка: какой-то фантастический черный узор по белому полю. Изысканная абстрактная японская графика. Перевернул и прочел: «Митя! Вот какие здесь деревья!» И все… Опять перевернул и понял – это фотография.

Прошло еще полгода. Маэстро приехал в Москву на два-три дня, чтобы сыграть концерт в память своего покойного друга Дмитрия Николаевича Журавлева.

Опять музей. Белый зал прекрасен. На низкой эстраде между двумя пылающими канделябрами – большой портрет Дмитрия Николаевича перед отсвечивающей холодным огнем «Ямахой». Сегодня – соната Гайдна и две сонаты Бетховена – тридцатая и тридцать первая. Сегодня мы еще раз ощутили бессмертие…

Искусство. Трудное, подвижническое дело! Что это: почему вымысел правдивее и лучше правды?

Искусство. В России оно всегда имело какую-то особую роль. Чем тяжелее время, тем больше великих художников. Почему? Может быть, потому, что жизнь у нас складывалась так, что только в своем воображении человек был по-настоящему свободен? Одряхлевший век с натугой одолевает последние годы. Он был страшен, но каких великих художников он дал! Нужно ли называть их блистательные имена? Мы их знаем. Какие трагические жизни! Они страдали по-разному. Кто-то просто молчал, кто-то, вздрагивая от каждого хлопка двери лифта, приготовив себя на муки, продолжал создавать нашу культуру, которой теперь нет равных. Кто-то шутил с горя. Тоже по-разному: кто-то весело, кто-то не очень. Мандельштам – шутил, Булгаков – шутил, Шварц – шутил, Прокофьев – шутил. В своей автобиографии он несколько раз соотнес события своей жизни с жизнью Сталина и говорил примерно так:

– Я родился в таком-то году – Сталину было столько-то лет. Я поступил в консерваторию тогда-то – Сталин в это время был там-то и делал то-то.

Так шутил Прокофьев, а Сталин хмуро молчал. Молчал всю жизнь, а уходя в вечность, пошутил в ответ. Великий тиран увел с собой гениального музыканта. Они умерли в один день.