Рихтер и его время. Записки художника

Гроб Прокофьева едва вынесли, едва протиснулись с ним сквозь бесконечные оцепления грузовиков и войск, с трудом сдерживавших обезумевшую многомиллионную толпу насмерть давящих друг друга людей. Сталин и тут не отпускал Прокофьева…

Двадцатый век кончился, навсегда оставив миру наше великое искусство и мученические имена его создателей. Это бессмертие такое же, как бессмертие Гайдна или Бетховена. Точно такое же!

А Рихтер играет в Белом зале совершенно живому Дмитрию Николаевичу на низкой, заваленной цветами эстраде между двумя пылающими канделябрами. Мы же теперь, никому не мешая, уйдем… Нам пора. Пора тихо закрыть дверь и закрыть эту книгу…

В колоннаде – слабый свет; вокруг – ни души… Бесконечные галереи, переходы, лестницы темны и пусты в этот поздний час. И далеко-далеко от Белого зала, где сейчас еще музыка и огни, за лабиринтами анфилад опять он – маленький портрет в барочной раме и музейные фантомы вокруг… Как же долго они сбивали нас с толку! Как обманывали зрение и путали, смешивая правду и вымысел…

3 мая – 20 октября 1996 г.

Москва – Кратово

III. Вечерние тени (Из разговоров о Нине Дорлиак с Галиной Писаренко)

…По мере того как день склоняется к вечеру, удлиняются тени.

А наши тени – это самые близкие и дорогие воспоминания.

Ф. И. Тютчев (из переписки)

С известной певицей, профессором Московской консерватории Галиной Писаренко я знаком почти с детства. Оба мы знали Нину Львовну с конца сороковых годов. Рядом с ней прошли наши жизни. Галя училась у Нины Львовны и была не только любимой ее ученицей, но и наиболее близкой ее сердцу артисткой.

– Когда поет Галя – пою я, – не раз говорила мне Нина Львовна.

Глава первая

И на порфирные ступени

Екатерининских дворцов
Ложатся сумрачные тени
Октябрьских ранних вечеров.

Ф. И. Тютчев

Старый район Москвы. Небольшая квартира. Комната Гали. Порядок. Диван, два кресла, пианино. На стенах несколько фотографий Святослава Рихтера и Нины Дорлиак.

I

– Галя, расскажи, как все началось. Как ты стала заниматься пением, как познакомилась с Ниной Львовной и Святославом Теофиловичем?

– Ты знаешь, мои родители умерли рано. Нас с сестрой воспитывала тетушка по отцу. Мы же звали ее – бабушка. Вот какая она была, взгляни…

Передо мной фотография в старинной рамке. На ней – молодая женщина в светлой широкополой шляпе, с правильными чертами и спокойным твердым взглядом. Чувствуется воля, чувствуется характер.

– Нас держали строго. Бабушка стремилась дать нам хорошее образование, и приходилось много и серьезно учиться. В первую очередь, конечно, была десятилетка, а попутно с ней – Гнесинская музыкальная школа. А еще я пела в самодеятельности. И все говорили, что у меня получается.

– А как ты стала учиться у Нины Львовны?

– Я случайно попала на ее концерт.

В тот вечер она пела Шуберта. Потом я узнала, что Шуберт был самый любимый ее композитор. Что я могла тогда понять и оценить – не знаю. Ведь я была еще школьница. Но сейчас, мне кажется, я схватила главное: неотразимый поэтический образ ее искусства, слитый воедино с ее личностью. И для того, чтобы ощутить это, – достаточно было побывать только раз на ее концерте…

Она вышла в белом вечернем платье до пола. Линии его были строги и прекрасны: ничего лишнего. Никаких украшений. Ее лицо, фигура, поступь – все было просто и естественно, и еще – прекрасно. Но как мне показалось тогда, почему-то чуть-чуть печально…

Я сразу почувствовала всю несоразмерность этого явления с окружающим. Одним словом, по эстраде к роялю шел девятнадцатый век. И еще я сразу ощутила – в этом не было сценической игры. Нет! Это была она сама. Она была – такая.

II

Певицу сопровождал пианист. И тут я услышала шушуканье соседей:

– Говорят, это ее муж.

– Муж?

– Ну да. Святослав Рихтер. Он ей всегда аккомпанирует.

И мое внимание тут же сосредоточилось на нем. Он был высок, рыжеволос и держался как-то странно. Казалось, им владеют какие-то неведомые силы, казалось, он с трудом сдерживает непонятный порыв, укорачивает шаг, словно боясь обогнать певицу на эстраде. Ее покойное достоинство и его эксцентричность, его порывистость составляли полную противоположность. Но вот они заняли свои места.

Она стала будто бы еще строже, еще собраннее. Он же сидел, закинув голову, словно разглядывая что-то на потолке. Подобрав ноги под стул, он потирал свои большие красноватые руки, как бы намыливая их, у самого подбородка.

Я смотрела и думала: «Какие они разные. Неужели они муж и жена? Как странно. Это же мезальянс…» А через минуту концерт уже захватил меня. Оба они были восхитительны. Забыв обо всем, я слушала Шуберта.