Рихтер и его время. Записки художника

– Как же ты выдерживала?

– С трудом. Но училась хорошо. Как-то успевала. Бросать институт было немыслимо, и в то же время страшно хотелось петь. Так и тянула все это вместе.

V

Иногда Нина Львовна занималась со мной у себя дома, на Арбате, в коммунальной квартире, где в двух маленьких комнатах жила она со своим мужем, пианистом Святославом Рихтером.

Я хорошо помнила его с того давнего концерта. Правда, дома он казался другим. От эстрадной порывистости не было и следа. Дома он выглядел очень застенчивым. Может быть, это был характер, а может, здесь сказывалось его воспитание – не знаю. Но бывало так: при моем появлении Рихтер быстро вставал и тут же прикрывал рукой горло – верхняя пуговка воротника была расстегнута. Он приветливо улыбался, смущенно щурился, кланялся и стоя ждал, когда мы пройдем в смежную комнату к роялю. Когда же урок кончался – все повторялось. Я выходила, он вскакивал, загораживая горло, снова улыбался той же улыбкой и снова ждал, не садясь, пока дверь в коридор не закроется за мной.

– Да. Это очень похоже… И я помню его таким. Но Нину Львовну я как-то никогда не заставал по-домашнему. Когда бы я ни приходил к ним, она была одета так, словно через пять минут должна уезжать в театр или на концерт.

– Чаще всего действительно так и было.

Но вот что я помню: однажды я шла к ней домой на урок. Поднимаюсь. Звоню… Открывает Нина Львовна, и я – теряюсь. Она – другая. Она только что вымыла голову, и ее слегка вьющиеся волосы спадали по сторонам ее совершенно классического лица. «Боже, где я видела это? Этот овал и эти пряди?» Мы уже занимались, когда я вспомнила: «Ах да… Это же “Святая Инесса” Рибейры…»

И вновь я почувствовала, как далеко она от того мира, в котором живет, от грязноватой крутой лестницы, от коммунального коридора, пропитанного стойким запахом неустроенного быта и непрерывной всеобщей стряпни…

VI

Попав в класс Нины Львовны, я сейчас же почувствовала ту особую, искреннюю любовь, которой она одаривала многих из нас.

– Вот, посмотри: это открытка от нее. Ответ на мое письмо из Крыма. Шло лето 1952 года. Было время каникул.

«Моя милая Галюша, письмецо твое пришло во время моей поездки в Кисловодск, и, вернувшись, я поняла, что письмо мое уже не застанет тебя в Крыму. Я очень довольна нашим отдыхом, природой, которая нас окружает. Живем в большом селении, расположенном у подножья гор: когда мы приехали, на вершинах и в ущельях лежал снег. Ходим гулять, но, конечно, за Св<ятославом> Теоф<иловичем> и за племянником[1] моим мне не угнаться. С радостью думаю о наших занятиях: только бы вы были все здоровы. Беспокоит меня Наташа[2]: она так и не была у Веры Яковлевны[3]. 25-го буду в Москве. Целую, Н. Дорлиак».

VII

Прошли училищные годы. На диплом среди прочего я готовила арию Чио-Чио-Сан. В моей программе это была «крупная форма» и одна из первых значительных для меня работ.

В классе все шло хорошо. В обстановке простоты и доброжелательства, рядом с Ниной Львовной мне было легко и спокойно. Но на государственном экзамене я вдруг страшно разволновалась. Голос мой дрожал и не слушался. Пела я неудачно.

Нине Львовне не изменила выдержка, и ее отношение ко мне осталось прежним, но я видела, или, скорее, чувствовала, насколько она была разочарована. И это было ужасно, ужасно для меня!

Так закончила я училище. Четыре года занятий с ней прошли, но ничего определенного на мой счет она пока не говорила. Она словно ждала каких-то перемен во мне и молчала…

В консерваторию я поступила на вечернее отделение, по-прежнему совмещая пение с уже тяготившим меня институтом. И пошли консерваторские годы. Один и второй.

Я начала петь в оперной студии, но совмещать два вуза было почти немыслимо. Я выбивалась из последних сил.

И вот в конце второго курса, посмотрев меня однажды в роли Мюзетты, Нина Львовна наконец-то сказала:

– Ну, Галя, теперь бросай все, кроме пения. Ты будешь певицей, будешь артисткой, теперь я уверена в этом окончательно!

Это было счастье. Я почувствовала такую легкость, такую свободу, словно начала новую жизнь, словно не жила до этого вовсе. Да так оно и было, ибо здесь и началась моя жизнь в искусстве, та самая артистическая жизнь, в которой я пребываю до сих пор.

VIII

– Это замечательная история, Галя. Трудная история с хорошим концом. Но скажи, пожалуйста, как все же складывались отношения в классе? Ведь Бог леса не ровняет. У студентов разные способности, разная культура, наконец, разное человеческое обаяние. Кто-то для Нины Львовны был более интересен, более симпатичен, кто-то менее. Иначе ведь не бывает. Вызывало ли это ревность, желание соперничать?

– Пожалуй, все-таки – нет. Не было этого.

Нина Львовна, как ты знаешь, обладала абсолютным тактом. И в деле преподавания искусства, в болезненном вопросе оценок и сравнений она была бесконечно бережна и деликатна. Она не противопоставляла нас друг другу. Просто для каждого ставились свои задачи, и она помогала их решать, работая терпеливо и выдержанно. И, как ты сам теперь видишь, она умела ждать, ждать долго, не теряя надежды…

IX