Рихтер и его время. Записки художника

– Третий, четвертый и пятый курсы консерватории я сейчас вспоминаю как непрерывное счастье. Нина Львовна занималась со мной много. Это происходило и в классе, и дома. Я схватывала и работала быстро. У меня была какая-то жадность к работе с ней. Хотелось еще и еще. И Нина Львовна не раз говорила мне:

– Побереги голос, Галя, не все сразу. Заниматься надо не больше часа в день, ну, для окрепшего голоса от силы – два. И с перерывом.

Но я не всегда следовала этому разумному совету и вредила голосу, чем очень ее огорчала.

На занятиях она чуть-чуть показывала интонацией, жестом, мимикой, и я сразу улавливала главное: образ.

То, как она работала с нами, нельзя объяснить на словах. Она только показывала. Показывала по-режиссерски. Только штрих, только мазок, только краску – остальное делай сам. Она оставляла свободу воплощать собственный образ, никого не копируя. Она как бы обозначала направление в глубины значений слов и музыкальных интонаций. Помню ее божественное piano в романсе Рахманинова «Здесь хорошо». Сколько усталой нежности, сколько освобожденности и покоя было в этом созвучии-вздохе. Весь образ Рахманинова, вся любовь его воплотилась в шести простых нотах: «Здесь хорошо, взгляни…»

Помню, как показывала она Мими. Как бы чуть-чуть задыхаясь, застенчиво и почти незаметно. Но в этом было так много обреченности и человеческого одиночества перед лицом смерти. Того одиночества, от которого не спасает даже Любовь.

И все это было совсем не так, как в «Травиате». Нет. Это уже было другое время. Наше время, наша драматургия и наш сегодняшний театр. Все спрятано в глубинах скромной и одинокой души. Так показать Мими могла только она. Это даже нельзя назвать игрой. Это была как бы она сама.

X

– Наверное, Галя. Это она и была. Я сам часто думаю: что бы она ни пела – от Баха до Мусоргского, от Глинки до Шостаковича, – все это было словно про нее. Быть может, это и есть главный признак выдающегося таланта?

Кто-то хорошо сказал о Раневской: «Она не человек. Она – люди».

То же можно сказать и о Рихтере, и о Пастернаке, и о Чехове – о любом выдающемся художнике. Но ведь это же тяжело! Это почти непереносимо, если вдуматься.

Разные, непримиримые, страстные и ревнивые, праведные и грешные люди жили в ней и мучили ее, не уживаясь.

Две эпохи боролись в ней. Свобода современного человека никак не согласовывалась с христианской моралью, чувством вины и долга. Эти противоречия терзали ее всю жизнь. Она судила себя строго, но ничего изменить не могла. Она знала трудности в семье. Она страшилась будущего, но ни с кем не делилась этим.

То же можно сказать и о Рихтере. Но ведь именно от такой душевной неустроенности и поднимается талант на свою высшую ступень. Отсюда и Шуберт, и Бетховен, и Чайковский, и Шостакович. Большое искусство дорого стоит. Большие художники – несчастливые люди.

Сколько говорилось о том, как глубоко Нина Львовна понимала своих авторов. Да. Конечно. Но ведь это происходило от способности глубоко понимать людей, понимать, как болеет, как надеется человеческая душа, как она страдает. Это свойство художников и поэтов: моментально схватывать и превращать в свое то, что приходит извне, – линию, форму, звук, немой звук нотного стана. Все это, едва коснувшись сознания артиста, превращается поневоле в автобиографию, в исповедь. Художник создает свое искусство из себя. И чем больше художник, тем шире и противоречивее его личность.

Вот известные, прекрасные стихи об этом. Это Фет. Это все любят и знают.

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души, и трав неясный запах…

Конечно же, с обывательской точки зрения это не цельность, это разлад с собой. Но ведь благодаря такому разладу создано все, чем восхищается человечество, чем оно гордится и что его воспитывает… Ведь правда?

XI

– Большой художник и благополучный человек – понятия несовместимые. И художник при всем могуществе своем всегда беззащитен перед обывателем.

Помню, как Нина Львовна старалась оберегать Рихтера от обывательской назойливости и любопытства. Как на нее обижались за это и как несправедливо судили о ней. Но я не помню случая, чтобы она ответила на это открытым и естественным раздражением. Нет. Она молчала. А если случалось, что обидевший ее человек просил о чем-то, всегда откликалась.

Однажды она пожаловалась мне на такого просителя:

– Как трудно… У него нехорошие глаза… Знаете, я как-то боюсь его… – И вздохнула: – Терпеть надо…

И она терпела. И помогала, как могла. Устраивала дела, советовала, давала деньги, делала подарки, ибо всегда, во всех случаях умела сострадать. Сострадать даже тем, кому не симпатизировала.