Рихтер и его время. Записки художника

Сколько раз видел я, как она подходила и молча клала голову ему на грудь или прижималась щекой к цепочке креста, а он вздыхал и тихо гладил ее по волосам. Он не говорил утешительных слов, он просто вздыхал, и это было лучше для нее. Он как бы принимал в свое сердце избыток ее страданий, и ей делалось легче…

Он как никто знал ее, ибо на исповедях она до конца открывалась ему. Он горячо и нежно любил ее как человека и чтил как артистку. Ее жизнь была известна и понятна ему. Он никогда не осуждал, никогда не учил, он только сострадал, сострадал временами до слез и – молча молился… Его близость к ней в эти дни была, пожалуй, единственным благом, что дала ей Россия.

Итак, Москва прощалась с Рихтером. Нина Львовна не хотела никаких пышных официальных мероприятий. Два дня прощание проходило дома. И только в день похорон с утра гроб был доставлен в Итальянский зал Музея изобразительных искусств, куда всего на четыре часа был организован доступ посторонних людей. Конечно, в зале и вокруг музея собрался весь город. Прощались без речей. Ни единого слова. Только музыка. Из приглушенных репродукторов звучали один за другим рихтеровские исполнительские шедевры, и это было похоже на картины, на шедевры живописи, что были вокруг. Это был бессловесный мир великого покоя. Рихтер уходил за порог мирского и начинал свой путь в Вечность…

Точно в назначенный час доступ к гробу был прекращен. Зал опустел. Остались только близкие. Гроб подняли, понесли к парадным дверям и через колоннаду вынесли на широкую лестницу. Внизу уже ждала черная лакированная машина. За низкой оградой, на тротуарах, на проезжей части улиц – толпы людей.

Я видел машущие на прощание руки, платки, видел, как издали крестили машину, как клали на дорогу цветы.

Россия прощалась со своим великим художником… Машина тронулась, за ней двинулись другие. Кортеж повернул на мост в Замоскворечье…

XXII

Барочный храм. Свечи. Парча. Потом кладбище… Сорок дней Нина Львовна была недосягаема. Она уединенно жила в Москве, с ней были только самые близкие. Она не подходила к телефону, не отвечала на письма и ни с кем не встречалась. Это были дни самых глубоких ее страданий. Отец Николай советовал ей держать перед собой как можно больше фотографий. И не просто смотреть на них, но общаться, как бы говорить с ними все время…

По-видимому, это помогало. Святослав Теофилович словно оставался дома.

На овальный стол поставили его прибор и уже больше никогда не убирали…

На сороковой день служили панихиду.

Она была в церкви. Я подошел. Она взглянула на меня запавшими глазами, улыбнулась слабо и сказала:

– Завтра я жду вашего звонка.

Так началась работа над биографией Рихтера.

XXIII

Одна за другой прошли осенние недели. Настала зима. Нина Львовна стала появляться на людях. Она занималась пением, но не со студентами. Она давала уроки своим бывшим ученикам, уже известным артистам. Она давала свои советы, когда готовились роли для спектаклей в Вене или в Нью-Йорке, и это было неоценимо. Она, казалось, снова зажила той жизнью, от которой отстранила ее болезнь Святослава Рихтера. И только одного теперь не было в этой жизни. В ней не было главного, не было того, чему все посвящается. Не было его…

Однажды я застал ее с платком на шее.

– У меня прострел, – сказала она.

Прошло несколько дней, неделя, две:

– Ах, этот несносный остеохондроз. Как он мне надоел.

Делали рентгеновские снимки, массаж, проводили курсы иглоукалывания. Два раза в эту зиму она была за границей. Швейцарские таблетки сменяла гомеопатия, растирания, мази, и врачи в разговоре с близкими стали очень осторожно употреблять страшное слово: метастазы…

Спасти ее было невозможно, ни облучения, ни курсов химиотерапии, ни операций делать ей было нельзя. Она бы погибла сразу. Оставалось одно: беречь ее и стараться выполнять ее желания…

Умерла она в ночь на 17 мая 1998 года, на девять месяцев пережив своего великого мужа.

В Большом зале консерватории звучали ее записи. И люди, пришедшие проститься, уходить не спешили. Они занимали места, и зал быстро наполнился… Многие плакали.

А после в их доме устроили поминальный прием.

Стоял долгий душный вечер. В открытых окнах, в широких дверях балкона смутно мерцал огромный город, и его крыши, дворы, парки, далекие новостройки, холмы предместий уже совсем заволокли сумрачные вечерние тени…

Май-ноябрь 2000 г. Москва

Приложение

Три маленьких рассказа

В музее

Москва.

В Музее изобразительных искусств выставка французской живописи.

Я стоял перед натюрмортом Сезанна и вглядывался. И, как мог, постигал. Он тронул меня:

– Вы уже видели Моне, Сислея, Добиньи?

– Нет. Я побуду здесь и пойду.

– Как? И вы не хотите дальше? Но почему?

– Да мне и этого много.

Он был удивлен и даже как будто он расстроен.

На другой день он говорил Анне Ивановне:

– Не понимаю его. Как это можно смотреть одного Сезанна и даже не заглянуть в другие залы.

* * *

Годы спустя он признавался, что более пяти картин за один раз смотреть не может. Устает и не воспринимает…

На концерте