Рихтер и его время. Записки художника

К двум часам пришла машина. Его вынесли. Носилки задвинули до упора. И теперь, чтобы видеть его, все толпились у колес, заглядывая в окна.

Он слабо улыбнулся и помахал рукой. Машина, покачиваясь, вырулила на шоссе и понеслась к Москве.

* * *

Больница. Коридор. Стол дежурной сестры. Широкие белые двери. За ними чувствуется суета. Туда и обратно снуют врачи. Идут какие-то обследования, процедуры.

– Как давление?

– Давление, кажется, удерживают.

Уехали домой поздно.

На другой день, чуть свет – мы снова здесь. К нему впустили только Нину Львовну. К утру давление стало критически низким. Через некоторое время впустили и нас. Но в палате его уже не было. Его увезли еще куда-то. Нина Львовна сказала, что он в сознании, держится и даже старается улыбаться.

Мы остались в ожидании. Сколько времени прошло – не знаю. Мы были одни. Врачи – исчезли.

Нина Львовна, вконец измученная, опустилась на табуретку. Мы окружили ее. Выглядела она ужасно.

Ира Воеводская искала в сумке какие-то таблетки. Что может быть хуже бездействия! Что может быть хуже чувства собственной бесполезности! Где-то рядом – Он. Там что-то делают с Его сердцем. Но не слышно ни звука. Хоть бы кто прошел, хоть бы сестра пробежала. Спросить бы…

Но вот дверь энергично открылась, и быстро, по-деловому вошел врач. Это был холеный брюнет – южанин в идеальном халате, крахмальной шапочке и со сверкающим стетоскопом на шее.

Нина Львовна встала, мы расступились.

Врач бесцеремонно взял ее за плечи и, глядя куда-то мимо, заговорил с легким акцентом:

– Плохи, плохи наши дела, кисуля.

От возмущения у меня зашлось сердце:

– Не называйте ее «кисуля». Вы же не знаете, с кем говорите!

Он не обратил на меня внимания и продолжил:

– Дела совсем плохи, но давайте договоримся: не волноваться! Только не волноваться! Ладно? Ну, вот… Вы же у нас умница. Вы же знаете, как он болел…

Что это?! Что он говорит?! Он говорит о нем в прошедшем времени?! Нина Львовна пошатнулась.

– Ну, кисуля, так нельзя! Это никуда не годится! Так мы не договаривались. Волноваться мы не будем… Волноваться нам вре-едно… – И вздохнул: – Разве этим поможешь?..

Нина Львовна стала медленно оседать.

– Табуретку сюда! Скорей!!! – крикнул врач.

Полминуты он считал ее пульс, потом тихо бросил кому-то:

– Водички там нет?.. Ну ладно… Мы и так… – И громче: – Мы уже справляемся… Мы уже справились… Мы ведь справились?.. Ну и хорошо…

XX

И вот – нас провели к нему. Он лежал на каталке, под скомканной простыней: голова была запрокинута, и рот широко раскрыт. Казалось, он что-то кричит, кричит не в потолок, а через все этажи в самое, в самое небо…

Нина Львовна припала к нему, и плечи ее затряслись. Она целовала его, прижимала к себе его голову, его огромный лоб, тот самый лоб, которым больше полувека любовался мир. Врач нагнулся к ней:

– Мы сделали все, что могли… Правда… Поверьте…

– Ах, оставьте! Вы только не режьте его теперь, не режьте, я прошу вас… Боже, Господи! Только не режьте…

Врач сказал тихо:

– Нельзя не резать… Тогда мы не сможем отдать его вам…

Нас попросили выйти.

Мы поддерживали Нину Львовну, едва стоявшую. Она коротко дышала и как-то не могла выпрямиться. Она не слушала нас. И только тихо, ни к кому не обращаясь, говорила:

– Они убили его. Убили… Я так и знала. Я все это знала заранее… Ах, Господи!.. Зачем же так?.. Зачем?..

* * *

Через полчаса нас пригласили войти.

Он лежал со спокойным белым лицом. Рот был закрыт. На него уже надели рубашку. Простыня ровно, без складок покрывала его впалый живот и вытянутые худые ноги.

Я подошла, чтобы еще раз увидеть его черты. Ворот рубашки был расстегнут. На груди маленькой подковой алел тонкий надрез…

А Нина Львова уже владела собой. Она молчала, и только на шее ее и под глазами появились темные пятна.

Теперь бояться нужно было за нее. Я стала искать глазами Иру Воеводскую, но не нашла. Больничных врачей тоже не было.

Я тихонько обняла Нину Львовну и почувствовала частые удары сердца в ее маленьком худеньком теле.

Все молчали. Настала та опустошенная, та холодная тишина, что бывает только возле умершего. Это – все… Все… Конец…

Кто-то осторожно тронул мое плечо.

За мной стояла Ира Воеводская.

Она припала к уху:

– Я была… там… Я видела… Я все видела… Ему нельзя было помочь. Такое сердце могло остановиться каждую минуту…

XXI

– Через два часа уже весь мир знал о смерти Святослава Рихтера. Весть эта меня застала на даче. Московские телефоны не отвечали, и только к ночи я узнал, что тело его привезут домой завтра утром. Итак, настали прощальные дни.

Прошли две домашние панихиды, которые отслужил известный московский священник, отец Николай Ведерников. Нина Львовна была очень близка с ним. И отец Николай, пожалуй, был единственным человеком, способным поддерживать и хоть ненадолго успокаивать ее в первых и самых отчаянных приступах горя.