Рихтер и его время. Записки художника

Святослав будет в Москве 15 декабря. Боже, что это за соната B-dur-ная! Митя, в каком неземном храме подслушал Шуберт первую тему? Начало!!

Здоровья у меня больше нет. Что же делать: мое одиночество страшно, но я дышу любовью этого колоссального пианиста.

VII

Митюша, тот факт, что я не пригласила тебя в концерт Рихтера вчера, 18-го, имеет 3 причины.

1) До самого 18-го я не была уверена, что концерт состоится.

2) Я обещала взять с собой Зеленина.

3) Мне больше всего хотелось, чтобы ты услышал концерт Грига.

Возможно, что следующий концерт будет 30-го апреля, в четверг, и я обещаю тебе этот концерт. Приходи 30-го в 6 ч. в Скатертный. Вчерашним концертом Рихтер недоволен…

Целую А.

VIII

…Сейчас меня хватает только на то, чтобы дышать Святославом. 3 дня тому назад он прямо от меня уехал в Лондон.

Он не бросает меня и склоняет лысый свой лоб, чтобы я его благословила. – Загадочное существо, играющее МЫСЛЬ композитора…

…Мне необходимо, нужно знать, можешь ли ты посещать его концерты? Ведь он по-прежнему мне приносит всегда 2 билета. Если ты захочешь прийти ко мне, я прочту тебе письма, которые он писал мне в Коктебель из своих турне, и покажу тебе уникальное его фото, которое он теперь мне подарил. Конечно, я живу им. Он приедет в Москву числа 13-го, 15-го ноября…

Анюша.

IX

…Скучаю о тебе и о милой квартире твоей. Но письмо это – только извещение о Святославе: его концерты 19-е, 20-е, 25-е и 30-е пока что должны состояться. Приедет он, вероятно, 17-го. Тогда телеграфирую. Я никуда не гожусь. Мечтаю об апреле, когда буду (с Божьей помощью!) жить у тебя. В квартире омерзительно трудно. Из-за этого побаиваюсь приезда Славы. А прежде ждала его с радостью.

Как отвратительно трудно!

Целую. Твоя А.

Из переписки со Святославом Рихтером

Святославу Рихтеру к семидесятилетию со дня рождения (черновик)

Фантазируя, наталкивается поэзия на природу. Живой действительный мир – это единственный, однажды удавшийся и все еще без конца удачный замысел воображения…

Борис Пастернак

Я не представляю себе Гете, Микеланджело или Толстого моложе семидесяти лет. И Пикассо… И Томаса Манна…

Ведь автор «Доктора Фаустуса» не может расти, развиваться, становиться на верхние ступеньки с нижних. Это дано, это есть и это навсегда…

Непонятно мне и то, что Томас Манн родился еще во времена Вагнера и стал известным писателем еще при Льве Толстом. Ведь в живом духовном мире не существует прошедшего времени, как и возраста с биографической точки зрения. Здесь возраст всего лишь облик, внешний вид… Словом – портрет.

Старый ли Толстой? Трудно сказать. Не знаю. Но я так же не знаю, молодой ли Пушкин. А Пастернак, старый или молодой? Этого не знает никто, ибо то, что мы получили навсегда, не измеряется возрастом.

Как-то у Пастернака я прочел: «Портретист, пейзажист, жанрист, натюрмортист? Символист, акмеист, футурист? Что за убийственный жаргон? Ясно, что это наука, которая классифицирует воздушные шары по тому признаку, где и как располагаются в них дыры, мешающие им летать?»

Как часто мы думаем об этом! Как много имен и явлений измеряется именно так и как мало тех, которые не измеряются вовсе…

Живя среди бесчисленных предметов, мы выбираем и окружаем себя любимыми. Безразличные держим подальше, а надоевшие засовываем куда попало. С глаз долой.

И все же любые предметы – это вещественное выражение мысли. Это материал. Здесь есть свои сословия. Аристократы и плебеи. Итальянский мрамор и известняк. Тончайший фарфор и глина. Нежный лак французского секретера и раздельная доска, навсегда пропахшая луком.

И лишь один материал все-таки вне сравнений: это – музыкальный звук. Я всегда чувствую эту несравнимость, когда настраивается оркестр. Ведь еще ничего нет. Хаос. Все неорганизованно, как попало стремятся к «ля», и уже все происходит.

Этой зимой я был в Музее и поднялся на выставку Матисса. В Белом зале Вы репетировали сонату Прокофьева с флейтой. Дверь была приоткрыта, и я, осматривая рисунки, слушал, как через узкую щель влетали в колоннаду изысканно-поэтические поддутые звучности… И вспомнил: «Фантазируя, наталкивается поэзия на природу…»

На стенах – книжная графика Матисса. Но, как мне кажется, Матисс не делал рисунков для книги. Он рисовал на книге. То есть попросту покрывал рисунками оставленные для него чистые места.

Линии – свободны и прихотливы, будто это ручьи, будто всегда так и было, конечно же, это не искалось. И к этому не было пути. Это просто создавалось из ничего, да и все.

И опять подумалось: ну вот Матисс – молодой он или старый? Пошел дальше, огибая Белый зал.