Рихтер и его время. Записки художника

Наверное, постоянное стремление выразить в своих работах что-то очень существенное для меня, но то, чего, пожалуй, нет в изобразительном искусстве, а что проявляется в жизни, или в литературе, или в публицистике, наконец, завело меня в область крайне субъективную, и я почти потерял связь со зрителем. Я вижу сам, что мои вещи резко некрасивы, и в этом, наверное, и есть причина Вашего неприятия того, что Вы видели. Мне сказали, что Вы были на выставке два раза, оба раза с Олегом[10]. Спасибо вам обоим.

В последние годы я занялся преимущественно черно-белой графикой, ибо состояние моей крови не подпускает меня ни к живописи, ни к металлам.

Очень рад, что Гоголь и Шостакович показались Вам интересными.

Листы к книгам Маркеса названы так условно. Это рисунки о физической боли, а если говорить буквально, то это Раменская больница, где я провел короткое, но весьма значительное для меня время.

Назвать это своим именем было нельзя, так как в этом случае рисунки были бы немедленно сняты. Конечно, это не имеет значения при оценке, но просто к слову.

Нина тронута и рада, что Вы отметили среди ее работ Цветаеву, Толстого, Вивальди и Генделя. Она благодарит Вас и кланяется. Я же обнимаю Вас крепко и как-то по-новому благодарно Вас люблю.

Ваш Митя.

В больницу (черновик)

Дорогой Святослав Теофилович, сейчас узнал, что Вы больны, в больнице, и Вам только что оперировали сердце…

Ваше письмо из Вены, не содержащее ни слова о здоровье, как теперь я понимаю, было отослано перед самой операцией…

У меня какое-то горькое чувство, что это произошло не в Москве.

Конечно, в любом городе мира для Вас, естественно, будет сделано все самым лучшим образом, но мне, в моем эгоизме, хотелось бы в это трудное время быть ближе.

С какой бы радостью я посидел бы с Вами, если бы Вы того захотели. Подал бы и принял все, что подают и принимают в таких случаях, погладил бы по руке, а дальше, глядишь, стало бы легче, и мы, может быть, вспомнили что-нибудь хорошее, Анну Ивановну, например, и поездку в Теряево, и пиво в грязных кружках на полустанке, или, может быть, ту Пасху, когда мы с Вами выкрасили разом сто яиц, не сделав ни одного одинакового и даже похожего.

Но Вы далеко. Вы захотели пройти свое испытание у чужих. Чего же не доставало Москве? Умения? Собранности? Надежности? А может быть, сердечности?

Наверное, последнего…

А ведь сколько сияющих глаз и даже счастливых слез я видел именно в Москве на Ваших концертах много десятилетий подряд.

Мы берем и не возвращаем. Мы всегда в долгу у любимых художников. И сейчас я как-то особенно остро чувствую это. Конечно, Вас любят, любят по-настоящему. Но кто может сейчас разделить с Вами больничное одиночество и страдание?

Милый, дорогой Святослав Теофилович!

Шлю Вам в эти дни всю мою любовь! Да пребудет она с Вами!

Сегодня Великий четверг. Мы с Ниной зашли в церковь на улице Неждановой, прямо под окнами недавней Вашей квартиры, окнами шестого этажа. Кажется, только вчера мы перевозили сюда книги и ноты с улицы Левитана.

…Дом высился, как каланча,
По тесной лестнице угольной
Несли рояль два силача,
Как колокол на колокольню.

И дальше:

Жилец шестого этажа…

Я всегда вспоминаю это, проходя здесь. Почему-то именно здесь, а не на Бронной…

Целую Вас и Нину Львовну. Христос воскресе!

Ваш Митя.

Воистину Воскресе, милый Митя!

Я только что вернулся и нашел Ваше душевное письмо и книжку «Всходы вечности» (ко дню рождения). Спасибо Вам за нежное чувство и подарок. Я всегда очень ценю непосредственность, свойственную Вашей личности.

Желаю Вам и Нине только Счастья.

Ваш С. Рихтер.

Письмо-воспоминание (черновик)

Дорогой Святослав Теофилович!

Ваш замечательный подарок получил. Что же подарить Вам в ответ? Рисунок? Ну, нет. Рисунки пусть дарит Вам Пикассо! Я же решил написать Вам письмо-воспоминание, в котором Вы увидите свой портрет, тот портрет, что сложился в моей памяти. Это и кстати. Ведь Ваш подарок мне имеет надпись: «на память о прошедших днях». Так вот: о прошедших днях я и хочу написать.

* * *

Впервые я увидел Вас в 1947 году. Наверное, это было в мае, а может, и ранней осенью. Я летел домой, что называется «сломя голову» после какой-то уличной игры.

Вдруг на дорожке нашего палисадника я почти столкнулся с незнакомым человеком. Он был высок, рыжеволос, в голубой легкой рубашке и кофейных брюках, но главную примечательность составляли красивые заграничные ботинки, хоть и не новые, но все еще великолепные. В тот день у нас тайно гостил близкий друг моих родителей, репрессированный летчик, и появление чужого возле нашего дома меня испугало. Но облик незнакомца убеждал мгновенно – это безопасно.

Я сделал тот несколько неловкий, неопределенный поклон, как делают полувоспитанные подростки, когда видят старшего на «своей» территории, и посторонился, пропуская.