Рикошет

— Да никак. Сказал: «Это я». У того, видать, определился номер. Или по голосу его узнал.

— А голос в трубке вы не слышали?

— Не, он отошел маленько.

— Хотя бы — мужской? Женский?

— В смысле — женский?! Хотите сказать, что нами баба руководила?!

— Не исключено.

— Да вы че?! Охренеть… Вот это подстава! В жизни подкаблучником не был.

— А вы женаты?

— Чего? Нет.

— И не были?

— Ну не был! Что с того? Бабы же все жадные, суки, им только бабло нужно. А у меня… Вот я и клюнул на эту удочку. Думал, хоть заживу, как человек.

— Отсидите и заживете.

— Вот спасибо!

— Назовите нам имена ваших подельников. Да не скрипите вы зубами, Ткаченко! Не ломайте комедию. Мы все равно их найдем, только вам помощь уже в зачет не пойдет.

— Ладно. Это с нашего двора пацаны — Генка Сыромятников и Валерка Калинин.

— Они там же и живут, в Мытищах?

— А куда им деваться? Дома-то не сносят, не то что у вас тут…

— Хорошо. Кто достал оружие?

— Оружие! Скажете тоже… У нас только один пистолет настоящий был.

— Ого! С игрушками в бой пошли?

— А где бы мы на всех взяли? Вот один нашелся — Генкин дед ныкал. Не знаю, где он взял.

— Ясно. Стрелял Сыромятников?

— Он никому свою пушку не дал.

— Значит, у него нервы сдали, когда собачка взвизгнула?

— Да блин, сучка эта напугала всех… А Генка, ссыкло, палить давай!

— Сколько раз он выстрелил?

— Да одного хватило. Я вообще не понял, как пуля в башку этому чуваку прилетела… Генка же вверх выстрелил! Срикошетило, что ли? Но он точно не хотел никого мочить… Отвечаю! Мы так и договаривались, что настоящий ствол на всякий случай берем. Ну, типа, припугнуть кого. Вот так — в воздух пальнуть. Пальнули, блин…

— Я вас понял, Николай Эдуардович. А теперь хорошо подумайте, прежде чем ответить: вы слышали только один выстрел?

— В смысле?

— Во время ограбления стрелял только Сыромятников?

— А кто еще? У остальных-то игрушки были…

— Значит, второго выстрела вы не слышали?

— Вот же блин! Слышал… Я еще потом все башку ломал, что за отзвук был? А это второй выстрел? Кто-то еще пальнул? Твою ж…

— Стоп. Это мы, собственно, и сами знали: баллистическая экспертиза подтвердила, что пуля, застрявшая в лепнине потолка, была выпущена из пистолета «Балтиец»…

— Точно! «Балтиец». Это Генкин…

— А пуля, от которой погиб директор банка, выпущена из другого пистолета.

— Какого?

— А вам это зачем знать?

— Ну ладно, чего вы окрысились? Просто спросил… Так, значит, это не мы того мужика грохнули? Ой, блин… Прям камень с души!

— Ограбление все равно на вас.

— Ну это уже полегче, да?

— Статья полегче, это точно. Где сейчас деньги?

— В сарае…

— В той самой развалюхе в Мытищах?! Вы смеетесь, Ткаченко?

— А куда б мы их дели? Там денег-то… Мы думали побольше прихватить.

— Великолепно. Николай Эдуардович, вы очень нам помогли. Обещаю, что это зачтется вам на суде.

— Сколько мне впаяют?

— Это уж суд решит. Но следствие будет ходатайствовать за то, чтобы ваше содействие раскрытию преступления было учтено.

— Ага. Спасибо. А совсем меня отмазать не получится?

— Увы… Ничего, Ткаченко, еще и жениться успеете, если больше глупостей не натворите…

* * *

Почему-то с тех пор, как мы поселились за городом, мне стало все труднее заставлять себя входить в мамину квартиру. Не страшновато, нет… Но что-то во мне противилось этому. Хотя, казалось бы, меня, наоборот, должно было тянуть в те стены, где прошло детство и где я была абсолютно счастлива, как понимаю теперь.

Подозреваю, я даже не осознавала, насколько хорошо и спокойно мне было рядом с мамой. Наверняка находилась какая-то ерунда, заставлявшая меня страдать и мучиться сомнениями… Школьная жизнь давала осечки, такие мелкие, что сейчас их и не разглядеть, но любой подросток склонен вырастить их до гигантских размеров. И я ничем не отличалась от других: крошечная тучка закрывала мне весь небосвод. Как в этой тьме заметить, до чего же мне повезло с мамой!

Все мои одноклассницы постоянно ныли и жаловались на родителей, особенно на матерей, которые априори должны понимать своего ребенка, только на деле это происходит так редко… Мельком я радовалась, что моя мама готова принять от меня любую правду, она не подталкивает меня ко лжи, которая взрослому даже удобнее, чем ребенку. Но разве я ценила это, как мама того заслуживала?

Потом я просто сбежала подальше от нашего дома, чтобы не испытывать укора, исходящего от ее платьев, едва слышно шуршащих в шкафу, от маленьких подушечек, сиротливо жмущихся друг к другу на остывшей постели, от книг, любимых мамой, но еще не прочитанных мной… Нет, мама никогда не стала бы упрекать меня в чем-то. Но лишившиеся хозяйки вещи не были столь великодушны. Поэтому мне и не хотелось возвращаться в нашу квартиру…