Римская история в лицах

«Гораздо более правдоподобно, что оба великих полководца, от которых теперь зависело разрешение и политических вопросов, остановились на изложенных выше мирных условиях с целью поставить справедливые и разумные пределы, с одной стороны, свирепой мстительности победителей, а с другой — упорству и безрассудству побежденных; душевное благородство и политическая мудрость двух великих противников сказались как в готовности Ганнибала преклониться перед необходимостью, так и в мудром отказе Сципиона от чрезмерных и постыдных выгод, которые он мог извлечь из победы. Разве этот великодушный и дальновидный человек не должен был сам себе задать вопрос: какая польза была бы для его отечества, если бы после совершенного уничтожения политического могущества Карфагена было разорено это старинное средоточие торговли и земледелия и кощунственно ниспровергнут один из главных столпов тогдашней цивилизации?» (Т. Моммзен. История Рима. Т. 1, с. 622. М, 1936)

Но ведь условия мира утверждал еще и римский сенат. Руководствовался ли он столь же благородными мотивами? И да, и нет. Из рассказа Аппиана мы можем усмотреть очень характерное для римского менталитета сочетание высокого достоинства и вполне приземленного прагматизма. Один из защитников предложений Сципиона в сенате говорит так:

«Не о спасении карфагенян, отцы-сенаторы, теперь у нас забота, но о верности римлян по отношению к богам и о доброй славе среди людей, чтобы нам не поступить более жестоко, чем сами карфагеняне... с ними, пока они еще боролись, следовало бороться, но раз они пали, их надо щадить, подобно тому как из атлетов никто не бьет уже павшего противника, да и из зверей многие щадят упавших. Следует при счастливых обстоятельствах остерегаться отмщения богов и зависти людей...» (Аппиан. Римская История. VII, 9)

Но далее тот же оратор приводит куда менее возвышенные резоны. Он указывает на то, что римлянам нечего делать с захваченным городом. Передача его Массиниссе опасно усилит нумидийца, а направление туда колонистов из Рима поставит их перед необходимостью непрестанно обороняться от туземцев. Если же им удастся их покорить и завоевать все эти обширные и плодородные земли, то колония может оказаться опасной для самой метрополии. Сенат и народ условия мира утвердили, и Публий Корнелий Сципион Африканский — первый из римских главнокомандующих, кому в знак почета было присвоено название побежденного им народа, — возвратился в Рим.

«Чувства, с какими народ ждал Публия, соответствовали его многозначительным подвигам, — записывает Полибий, — а потому великолепие и восторги толпы окружали этого гражданина. Совершенно справедливо и заслуженно было такое чествование. В самом деле, потерявшие было всякую надежду выгнать Ганнибала из Италии и отвратить опасность, угрожавшую им самим и друзьям их, римляне не только чувствовали себя свободными от всякого страха и напасти, по и господами врагов своих, почему радость их была беспредельна. Когда же теперь Публий показался в триумфе и память минувших тревог оживилась зрелищем принадлежности триумфа, римляне забыли всякие границы в выражении благодарности богам и любви к виновнику необычайной перемены... По завершении торжества римляне непрерывно в течение многих дней устраивали блестящие игры и сборища на средства щедрого Сципиона». (Полибий. Всеобщая История. XV, 23)

В третьей главе я обещал в подходящий момент дать описание победного триумфа римского войска. Лучшего случая, чем возвращение Сципиона Африканского в Рим, нечего и ожидать. Чтобы не поддаться соблазну чересчур красочной фантазии, позволю себе перепоручить это описание свидетелю многих триумфов — римскому историку Аппиану: