Римская рулетка

– Короче говоря, где наш признанный ритор и утонченный оратор, вождь свободолюбивой плебейской мысли и первый среди равных ему, не забывших республиканские принципы патрициев, благословенный богами Геварий? – пытаясь не позволять вниманию слушателей блуждать по закоулкам Форума, стучал кулаком в хилую грудь Моккий. – Отвечай мне, Коллагенус, и не отводи глаз своих.

Коллагенус, пристально наблюдая за творящимся в Углу, ответил с прежним пессимизмом:

– Общество прогнило, сограждане.

* * *

– О чем ты сейчас думаешь?

Хромин прикрыл глаза, услышав этот вопрос. В который уже раз он убеждался, что смена эпох и климатических поясов не столь важна в том, что касается общения с женщинами. Будь это недотепа Машка с классом сольфеджио в интеллектуальном багаже и обещанием папы-вице-губернатора устроить в любой европейский университет, будь это развратная римская матрона, искусная в любви, как куртизанка… Когда девятый вал страстей отхлынет с побережья любви, оставив на песке консервные банки да улепетывающих крабов, та и другая непременно зададут вечный в своей бессмысленности, типично женский вопрос:

– О чем ты сейчас думаешь?

Дмитрий Хромин, известный теперь как философ Семипедис, слышал этот вопрос под мягкое поскрипывание диванных подушек, под скрежет панцирной сетки кровати с никелированными шариками, а впервые – и вовсе на подоконнике в студенческой общаге, где он сидел в расстегнутых брюках, потный и красный, а здоровенная старшекурсница, дебелая и добрая, будто племенная корова, допытывалась все о том же. И уже тогда Хромин отчетливо понимал: есть вопросы, не предполагающие честного ответа.

Не отвечать же, как оно есть. Дескать, сейчас, дорогая, я думаю о том, как бы застегнуть ширинку, и о том, не пройдет ли кто-нибудь по лестнице, а главное, как бы слезть с этого чертова подоконника, тебя не слишком потревожив, потому что ты, радость моя, изрядно тяжелая оказалась, и теперь, когда оргазм не туманит рассудок, четко ощущается онемелость всей задницы, особенно левой ее половины. И ведь спрашивающая вполне может предугадать подобный ответ, но ждет при этом чего-то другого, а чего, и сама не знает.

– Ты – моя пантера, – удивляясь механической монотонности собственного голоса, произнес новообращенный философ, – ты моя зубастая, когтистая, полосатая пантера.

Он снова сидел на подоконнике, только здесь подоконник был сделан из какого-то чудного камня вороного цвета, а за окном светилась не гриппозная питерская зима, а слепящее средиземноморское небо. Брюки застегивать не требовалось, тога в данном отношении – весьма удобная одежда. И колени Дмитрия обнимала мечта мужчин всего Рима, тонкая и страстная Феминистия-Пульхерия.

Услышав слова только что завоеванного любовника, она поглядела на него снизу вверх и театрально замурлыкала:

– О чем ты сейчас думаешь?

«Она будет это повторять, пока я не придумаю что-нибудь очень важное, очень значительное, такое же значительное, как только что пережитое неземное блаженство. В противном случае, она разочарованно протянет: „А я-то думала!" Как бы то ни было, ответ нужен срочно, пока этот престарелый бунтарь в глубине мраморных покоев не закончит умащать себя благовониями».

– Меня тревожит предстоящее выступление на Форуме, – проговорил философ Дмитрий, с непринужденным видом поднимаясь с подоконника, чтобы восстановить кровообращение в ягодицах. Хвала богам, это прозвучало убедительно и серьезно.

Феминистия еще раз поглядела на него томно, словно лев на только что обглоданную груду костей, и принялась одеваться и укладывать сбившиеся волосы. Теперь Геварий, по крайней мере, не обнаружит свою даму сердца голой в объятиях гостя. Для поддержания дружеских отношений этого уже немало.

– Геварий считает, что их нужно поразить, – медленно проговорила Феминистия, с немалым усилием расчесывая густую каштановую гриву драгоценным гребнем.

– Дело хорошее, – согласился Хромин. – Так что же он медлит, твой Геварий?

– Погляди на этот Город, – вместо ответа предложила она.

Город за окном громоздился холмами, желтыми стенами, мраморными колоннами. Солнце на каждой крыше, на каждом свинцовом переплете окна, на каждой общественной скамеечке. Кривая улица сменялась ровной мощеной дорогой, рассыпалась в утоптанной пыли на Марсовом поле и появлялась вновь уже на соседнем холме, видном отсюда, как на голографическом макете.

– Этот Город, – говорила Феминистия, и каждое движение гребня обдавало его сладковатым ароматом ее волос, – стоит – только Боги знают, сколько лет. И он будет стоять вечно, и вечно будет маячить дворец диктатора на том холме, и общественный Форум на соседнем. Конечно, хозяева будут меняться. Те, кто сегодня во дворце, переселятся на Форум, и обратно, но Город этого даже не заметит. Эти стены стоят вечно, ты согласен со мной?

Хромин припомнил политическую обстановку в Италии начала третьего тысячелетия и решил, что на две тысячи лет вперед вполне может согласиться с собеседницей.