Римский орел

Максимин расхохотался. Он был доволен.

И тут где-то рядом хрипло взревела труба.

— Обед! — сказал кто-то рядом.

— Пир! — возразил Максимин. — В честь возвращения моего старого товарища Гонория Плавта Аптуса. И в честь нашего нового друга кентуриона Геннадия Черепа! Феррат, найди кого-нибудь из моих трибунов и распорядись от моего имени! И позаботься о квартете арфисток персонально для приапа старины Аптуса. Ты ведь не изменил своим склонностям, Гонорий?

— Ничуть! — Плавт улыбнулся. — Это только ты, Максимин, сердишься, когда тебе предлагают много женщин!

Тут все окружающие, кроме Черепанова, жизнерадостно захохотали. Вероятно, это была какая-то старинная и всем известная шутка[81].

Глава девятая Командующий Гай Юлий Вер Максимин в кругу друзей

Обедали — вернее, пировали — не в шатре Максимина, а на свежем воздухе. Черепанова командующий особо отметил: предоставил место на собственном ложе, по правую руку от Плавта. А самого Плавта легат «уложил» справа от себя.

Торжественный обед, участники которого пребывают в горизонтальном положении… М-да. Где-нибудь на загородной даче, после баньки — еще ладно. Это еще Черепанов мог воспринять. Но официальный обед…

Черепанов считал, что русские многое переняли от римлян. Наследники, как-никак. «Два Рима падеши, третий стоит, четвертому не быть». Правда, в двадцатом веке и Третий Рим приказал долго жить. Один орел двуглавый только и остался от великой империи. Но черепановские предки в этом самом Третьем Риме жили. Однако, располагаясь за пиршественными столами строго по старшинству, сидели, а не лежали.

Было в этом «возлежании» что-то излишне интимное.

«Ничего, — подумал Геннадий. — Привыкну».

Тем более что кушанья на столе — отменные. Правда, соусы незнакомые и чертовски не хватало родимой сорокаградусной.

Опрокинуть бы сейчас стопочку водочки! Да под огурчик или грибок солененький. Да под хороший тост…

С тостами дело обстояло так себе. Застольные речи поражали однообразием, поскольку представляли собой исключительно здравицы хозяину. Иногда стихотворные. Иногда чередовавшиеся с похвалами хозяйскому хлебосольству. И пожеланиями, чтобы сын легата унаследовал славу отца.

Одним словом, грубая лесть чередовалась с очень грубой. В стихах или прозе — невелика разница. Но Максимин проглатывал похвалы легко и охотно. Привычно. И ораторствовал за столом тоже в основном он. И в основном о себе. О собственной доблести. О славных эпизодах своей биографии. Присутствующие же внимали, хотя наверняка знали эти истории наизусть. Причем Черепанов сразу понял: все эти хвалы и почтительное внимание — не лицемерие: все эти люди, высшие офицеры, настоящие боевые офицеры, не штабная шушера, слушали своего командующего с настоящим вниманием. И не потому, что тот был неплохим рассказчиком — хотя он действительно был неплохим рассказчиком. Во всем, что говорил и что делал этот великолепный гигант, чувствовалась харизма победителя. Так талант великого актера наполняет бездарные стихи, заставляя видеть в них нечто большее, чем банальный набор слов. И так же, как у великого актера, у Максимина был свой набор лучших историй, а то, что истории эти рассказывались уже в сотый раз, только придавало им вкуса. Соратники сами провоцировали легата на исполнение любимых «номеров». Это был «театр одного великого актера». Ну, может, не совсем актера, но, несомненно, великого.

Но хозяин не забыл и о новом знакомце.

— Я сам когда-то тоже с борьбы начал, — вальяжно пророкотал он, обращаясь к Черепанову. — Правда, я тогда был совсем сопляк и поборол не одного преторианца, а больше дюжины…

— Ну, сначала-то тебя до преторианцев не допустили! — фамильярно перебил командующего старший кентурион Феррат. — Сначала тебе достались обозники. Септимий, да живет вечно его слава, сразу увидел, что ты — нужный ему человек. И побоялся, что тебя могут попортить…

— Совсем не так, — перебил Максимин не без самодовольства. — Во-первых, император поставил против меня обозников не потому, что беспокоился, как бы его преторианцы не попортили такого парня, как я. Август Септимий был мудр. Он боялся, как бы я не поотрывал им головы. Потому-то и выставил против меня самых толстых возчиков и вместо нормальной борьбы потребовал, чтобы мы как детишки топтались в обнимку. Ха-ха! — Легат запрокинул голову, и вино из чаши широкой струей вылилось ему в глотку. И там исчезло. Вмиг — только булькнуло.

— Я просил его научить меня этому фокусу, — прошептал Геннадию восхищенный Плавт. — Не хочет.

Максимин сцапал с блюда сразу пару жареных голубей и отправил следом за вином.