Ринг за колючей проволокой

— Ты баланду нам не разводи. Выкладывай дело, — зашумели заключенные.

— А я и не развожу. Дело-то проще простого, — незнакомец уставился на Андрея. — Вот ты, парень, кто ты есть?

Бурзенко от неожиданности немного растерялся. На него со всех сторон смотрели товарищи по блоку. Андрей не знал, что ответить. Кто он есть? Да, над этим вопросом он никогда не задумывался, ибо считал себя все тем же, кем он был два года назад, — советским человеком.

А тот воспользовался замешательством Андрея и, смотря ему в глаза, бросил:

— Ты есть предатель Родины!

— Что-о? — у Андрея заходили желваки.

— Ты не кипятись, — замахал руками незнакомец и вместе с табуреткой попятился назад. — Я тебя не считаю предателем… нет, нет!

— А кто… считает?..

— Там, дома. Дома, на Родине. На Родине тебя считают предателем! И тебя, и меня, и всех нас считают предателями! Изменниками! Мы нарушили устав, мы нарушили военную присягу. Там, дома, нас ждет наказание, статья уголовного кодекса. Это факт! Мы здесь мучаемся, а там, на Родине, для нас в Сибири места подготовлены.

— Вот что, земляки, — немного выждав, продолжал незнакомец, — все мы, выходит, стали людьми без Родины. Это как пить дать. И тут плохо и там хлебом-солью не встретят…

— Да… — неопределенно протянул кто-то из заключенных.

— Но есть люди, которые о нас думают, беспокоятся, — таинственно произнес незнакомец. — Есть русские патриоты! Они собирают армию. «Российскую освободительную армию»! Тот, кто запишется в нее, получит сразу освобождение из лагеря, шерстяное обмундирование и другие привилегии. Вот прочтите!

И он вытащил из кармана пачку листовок.

— Постой, постой, — подался вперед Пархоменко, — а почему армию зовут освободительной? Она что, Родину от немцев освобождает?

— Чудак! — усмехнулся незнакомец. — Не от друзей — немцев, а от врагов России, от большевиков!

Наступило молчание. Первым не выдержал Андрей. Он молча снял с ноги тяжелую деревянную колодку и потряс перед его носом.

— Вот видишь эту штуку?

— Ну?..

— Если ты, шкура, еще рот откроешь, я этой колодкой тебе по морде! Понятно?

Незадачливый вербовщик съежился.

— Убирайся отсюда, гадина…

Тот, видимо привыкший к тому, что его награждают кулаками, вскочил и попятился к двери.

Пархоменко сгреб листовки и сунул их в карман.

— У нас в нужнике нынче бумага кончилась…

Под улюлюкание вербовщик выскочил из блока.

Утром, после проверки, Андрея оставили в лагере. Его вызывали в канцелярию гестапо.

Низкое каменное здание, темные глазницы окон. В дверях лагершутце — полицейский из заключенных уголовников. Он лениво курит сигарету, прислонясь спиной к дверям. Солнечные зайчики играют на его белесых бровях, ресницах, гладковыбритом круглом подбородке. «Совсем деревенский парень, — решил Андрей, подходя к дверям. — Такой, как и наши ребята… Снять с него только форму…»

Но стоило Андрею подойти к дверям, как полицейский преобразился.

— Шнель!

У Андрея в предчувствии чего-то страшного сжалось сердце.

Лагершутце быстро вынул изо рта сигарету и резким движением руки хотел ткнуть ее, как в пепельницу, в лицо Андрею. Бурзенко тут же отклонился назад и, как это не раз он применял в боксерских поединках, «нырнул» под руку. Прием защиты Андрей выполнил быстро, инстинктивно, не думая.

— Шнель! — взревел лагершутце и ударил Андрея палкой по спине.

В полутемном коридоре три двери. В какую? Полицай палкой направил Бурзенко в крайнюю правую.

Просторная комната, низкий потолок, на окнах цветы. Справа у окна — письменный стол. Рядом с окном на тумбочке — радиоприемник. Пухлолицый, с глазами навыкате немец в форме младшего офицера смерил Андрея холодным взглядом и жестом руки показал на середину комнаты.

— Битте!

Потом протянул руку и толстыми пальцами включил приемник. Полились мелодичные звуки танго. Как давно Андрей не слыхал никакой музыки, кроме фашистских маршей!

Но танго служило сигналом. Два рослых эсэсовца, вооруженных палками, выскочили из боковых дверей. На голову, плечи, спину Андрея посыпались удары. «Только бы не упасть», — подумал Бурзенко, прикрывая голову руками.

Офицер глядел на ручные часы. Через три минуты он выключил музыку. Запыхавшиеся эсэсовцы прекратили избиение.

У Андрея гудела голова, в ушах стоял звон, все тело горело, с лица текла кровь.

В комнату, широко шагая, вошел худощавый немец в штатской одежде. На его носу блестели очки. Офицер кивнул головой, и лагершутце стал переводить вопросы:

— Лейтенант?

— Рядовой, — ответил Андрей и вытянулся.

— Врешь?

— Врать с детства не учили.

— В каких парашютных войсках служил?

— Я рядовой пехоты.

— Молчать! Отвечать быстро, не задумываясь. Почему очутился в тылу наших войск?

— Наша рота оказалась в окружении.

— Коммунист?

— Нет.

— Кем работал?

— Я был спортсмен.

— Кем?

— Боксером был.

Вопросы сыпались один за другим: где учился, в какой части служил, собирал ли профсоюзные взносы, какие носил оборонные значки и т. д. и т. п. И в этом потоке вопросов упрямо повторялись одни: когда и где был высажен с самолета, какое имел задание. По ним Андрей сразу догадался, что в лагерь пришло его личное дело из Дрезденской гестаповской тюрьмы.