Ринг за колючей проволокой

– Привезли нас в Освенцим. Дождь идет, холодно. Выгнали из вагонов, и пузатый немец-эсэсовец командует: «Раздевайся!» Мы стоим дрожим. Начали бить палками, прикладами. Люди плачут, дети ревут, не хотят снимать одежду. Я снял куртку, штаны, связал и положил на сухое место. Когда разделись все, нас построили в колонну. Мать Гоги взяла на одну руку девчушку, а второй держала Арсена. Я стал рядом и взял Гогу. Загнали в темную комнату, без окон. Стены и пол из цемента, серые. Холод обжигает ноги. Стало мне страшно, и я подумал: «Убьют меня сейчас. Я больше никогда не увижу отца».

Из этой комнаты погнали в другую. Там всем женщинам стали обрезать волосы и складывать в кучу. Куча была большая, целый угол занимала. А две немки в синих халатах щеткой всем мазали головы вонючей жидкостью. Смазали и мне. Потом заставили шагнуть в большое корыто и намочить ноги. В корыте была какая-то густая вонючая слизь. Я вышел из корыта, так ноги сами заскользили, как на коньках. И тут я отстал от Гогиной матери. Гога поскользнулся и упал. Пока я его подымал, мать его погнали вперед. Кругом люди плачут, кричат. Мы попали в последнюю комнату. Она уже была набита битком женщинами и детьми. Слышу, кричит Гогина мама: «Гога, Гога!» Я кричу: «Мы здесь». Она зовет: «Идите сюда. Тут стенка теплая». Но я никак не мог к ней протиснуться.

Когда двери закрылись, поднялся страшный плач. И вдруг я почувствовал, что пол стал двигаться, наклоняться. Впереди, внизу, где была Гогина мама, показался огонь… В этот огонь стали падать люди. Я тоже не удержался. Ноги сами едут. Одной рукой держу Гогу, другой цепляюсь за пол. А он ровный-ровный!..

Вдруг пол остановился, задрожал и стал назад подниматься. Все, кто остался, кинулись в другую сторону, подальше от огня. А когда пол стал совсем прямым, открылись двери. Мы притаились. Зашел тот самый пузатый эсэсовец, который заставлял раздеваться, и кричит: «Убирайтесь отсюда!»

Выскочил я с Гогой на улицу. Дождь идет, холодно, а я радуюсь. Жив! Потом дали нам одежду. Стал я искать Гогину маму, а ее нигде нет. Гога ревет. Ну, я ему сказал, что мама поехала за папой и скоро приедет. Он еле успокоился. А потом, когда нас повезли в Бухенвальд, я узнал, что это была ошибка, фашисты перепутали эшелон и думали, что мы евреи. А когда узнали, что в вагонах люди с Кавказа, то почему-то решили не убивать. И нас привезли сюда.

Около противоположного барака показалось двое подростков. Один из них протяжно свистнул. Васыком сразу заторопился.

– Мы пойдем. Ребята нас зовут.

Иван Иванович пожал ему руку, нагнулся к Гоге. Он хотел сказать мальчугану, чтобы он не горевал, что скоро придет его мама, но слова застряли в горле. Он ничего не сказал, а только ласково погладил его по голове.

Дети ушли в сторону деревянных бараков. Сумерки сгущались. Каменные и деревянные бараки стояли ровными рядами.

Подполковник смотрел на темные бараки и видел не строения, а живые квадраты войсковых подразделений, выстроенных на боевой смотр. И каждый барак виделся ему не разрозненными группами пятерок, а монолитными ротами и батальонами. У Ивана Ивановича перехватило дыхание. Мысль развивалась, казалось, сама собой. Структура расположения бараков делила весь лагерь на крупные боевые единицы. Вот группа деревянных бараков – это первая бригада. Каменные бараки – вторая бригада. Малый лагерь – третья… Вот она, тайная армия, которая отомстит фашистам за поруганное детство Васыкома, за слезы грузинского мальчика Гоги, за все муки!

Глава двадцать восьмая

Наступил солнечный ноябрь. Стояли теплые дни. Высоко в синем небе летели на юг стаи птиц.

Заключенные провожали их тоскливыми взглядами.

– А у нас сейчас аисты улетают, – задумчиво сказал Каримов. – Умная птица аист…

Ферганец вместе с Андреем неторопливо шагает вдоль колючей проволоки по аллее, отведенной для «прогулок». Парами и небольшими группами прохаживаются по аллее заключенные. Сегодня воскресенье – «короткий день». Узники имеют возможность час-полтора подышать свежим воздухом, побыть наедине, встретиться с друзьями.

У Андрея с Батыром деловая встреча. Ферганец уже вторую неделю по решению центра живет в бараке, где размещены советские военнопленные – представители азиатских национальностей: узбеки, таджики, киргизы, туркмены, казахи, татары.

– Придется тебе, Андрей, перед праздником не поспать, – Каримов говорит по-узбекски, – и принять последние известия из Ташкента. Я пока опасаюсь отлучаться в ночное время. За мной, кажется, следят. Принимай, записывай по возможности все. Любая мелочь играет роль.

Андрей утвердительно кивает.

– А записи передашь чеху Владиславу.

– Этому полицаю? – Андрей даже остановился от удивления.

– Иди спокойно, не привлекай внимания, – голос Каримова звучит ровно и повелительно. – Владислав коммунист. И форму носит по заданию центра.

– Слушаюсь.

И они разошлись.

«Вот это настоящее задание!» – у Андрея радостно бьется сердце. Он будет слушать Родину! Москву, Ташкент!

Но, придя в блок, Андрей спохватился:

«А чем записывать? Где бумага? Карандаш?»