Рискованный маскарад, или Все его маски (СИ)

Ближе к рассвету Гвен приснился удивительный сон. В этом сне она была кошкой, и два кота дрались из-за нее. Гвен была хорошенькой гибкой киской, белой и пушистой, с длинным изящным хвостом. Один из претендентов на нее — тощий и облезлый котяра с маленькими, пылающими, как угли, глазками, был явно из дворовых, которые дерутся без всяких правил и не гнушаются самых коварных приемов. Второй — крупный, вальяжный и аристократичный, с очень знакомыми серыми глазами на надменной морде. Имена у котов были странные: тощего звали Алик, аристократа — Генрик.

Коты дрались жестоко, почему-то лупя друг друга передними лапами, а затем сцепились в клубок и покатились по земле. Они мяукали, фыркали и шипели в пылу схватки, а Гвен созерцала все это с одной надеждой: что победит Генрик.

И надежды ее оправдались! Алик с позором бежал с поля боя, поджав хвост, а Генрик приблизился к Гвен, порядком потрепанный, но торжествующий.

Гвен тут же принялась зализывать его раны, начав с ссадины на скуле, и Генрик замурчал, довольный ее старательностью. Он обнял ее своими лапами и прижал к себе, она с радостью ощутила, как сильно он хочет ее… И тут вошла горничная, разбудила Гвен, и сон оборвался.

Это был чудесный сон, он оставил лишь приятные впечатления и растревожил Гвен не на шутку. Целый день она вспоминала его. А вдруг это был вещий сон?

Надежда… Да, сон дарил надежду, такую большую жирную надежду, но на что? На то, что Генри Лайс, который считает ее шлюхой, будет драться с маркизом Аллейном за нее? Какая глупость! Совсем недавно Лайс доказал, что не желает иметь с ней ничего общего и презирает ее. Осознавать это было больно. Она запретила себе о нем думать. Но запреты не помогали.

Больно! Больно! Больно!

Как будто что-то страшное разъедает изнутри саму душу.

Она хотела уехать сразу же, после их последнего с Генри совместного «времяпровождения», но мысль о том, что впереди ее ждет встреча с Аллейном, полностью лишала ее этого желания. Гвен не могла сейчас видеться с маркизом, это было выше ее сил. Поэтому она сказалась больной и закрылась в своей комнате.

И опять, будто издеваясь, в душе возникала глупая надежда, что Генри придет справиться, как она себя чувствует. Естественно, он не пришел ни разу за целую неделю.

Пора бы ей уже научиться жить реальностью, а не мечтами. И в ее реальности Гвен с нетерпением дожидался садист, подонок и убийца. И она должна была явиться к нему с Евой. Но теперь это было невозможно осуществить, Ева не покидала замок, и Гвен сама не хотела этого.

Ее ждет наказание за невыполненное задание? Пусть.

Генри прав в том, что презирает ее. Будь у нее гордость, хоть капля самоуважения, она ни за что бы не стала плясать под дудку проклятого маркиза. А она была слишком напугана, у нее совсем не было сил противостоять ему. Восстань она, Аллейн бы ее уничтожил, а ей так хотелось жить…

***

…В этот день баронесса собиралась покинуть замок Корби. Она хотела сделать это еще накануне, но Ева неожиданно вцепилась в тетушку и уговорила остаться еще на один день. Сказала, что ей необходимо завтра утром переговорить с Гвен.

Баронессе было очень стыдно перед племянницей, и в то же время она была несказанно рада, что Ева цела, невредима и вновь находится под родительским кровом. Но вид девушки не на шутку пугал Гвен: бледное осунувшееся лицо с потухшим взглядом, с опущенными уголками губ было похоже на маску скорби. Из очаровательной молодой леди Ева превратилась в безликую тень, призрак.

Однако голос у Евы был твердым и спокойным, когда она рассказывала баронессе обо всем происшедшем — о том, как влюбилась в эсквайра Догерти, как хотела бежать с ним, как рассказала ему о письмах Джека Грома, как нашла Джеймса у дуба, освободила, как раскрыла его тайну и настоящее имя и, наконец, как рассталась с ним навеки…

Еще недавно Гвен, без сомнения, испытала бы жгучую зависть к племяннице, добившейся любви такого красавца, как Саймон, — а в том, что он серьезно влюблен в Еву, сомнений после рассказа Евы у нее не было. Но сейчас, баронесса не могла ни завидовать племяннице, ни остаться равнодушной к ее горестям. Поэтому она горячо обняла девушку и, осыпав поцелуями ее бледное личико, оросила его искренними слезами сочувствия и утешения.

— Что мне делать, Гвен? — шептала Ева. — Я словно вырвала из груди собственное сердце! Мама, конечно, в отчаянии, что мой брак с герцогом расстроился. Зато папа рад. А я… Мне не до них! Я думаю лишь о нем! Днем и ночью! Как представлю, что он ушел навсегда…

— Увы, моя дорогая, — с тяжким вздохом сказала Гвен, которая невольно сравнивала свое собственное положение с положением племянницы, и ощущала, как они похожи, — что могу я тебе посоветовать? Знаешь, в юности мы слишком робки, беспомощны, слишком зависимы от других — и боимся пойти на риск, броситься очертя голову в авантюру, уступить страсти. В зрелости же мы готовы на всё, на любое безумство, — но нет уже ни страстей, ни соблазнов, ни риска… И тогда мы понимаем, что жизнь прожита зря, что она могла бы пойти совсем по-другому! Но уже поздно.