Рисую птицу

Когда была жива мама, мы почти каждый вечер собирались за ужином всей семьей — папа, Вахид, мама, я. Делились друг с другом происшедшим за день или ожидающим нас назавтра, выслушивали одобрения или замечания. Только после смерти мамы стало ясно для меня, что она являлась скрепляющим звеном в нашей не очень дружной семье, своей любовью ко всем она сближала нас всех, мама верила в меня, при ней я не выглядел таким бездельником, как сейчас. Но мамы нет, и вместо того, чтобы еще больше сблизиться, как, я думаю, это обычно должно происходить со смертью родного человека, мы с каждым днем все больше отдалялись друг от друга. Вахида с отцом еще как-то связывала общая работа, да и то они большей частью спорили, горячо, сердито. А я остался вовсе один. Вот разве что дедушка, милый, милый дедушка… А вот и он, легок на помине.

— Что ты опять орал? — сказал дедушка, входя.

Я не ответил.

Он постоял немного у порога, потом подошел к мольберту.

— А-а, закрасил, значит, домик, — сказал он, — Гак лучше. А то непонятно было, чего он такой маленький…

— Тебе что надо? — спросил я.

— Ничего, ничего, — засуетился дедушка и стал уходить, но в дверях вдруг обернулся, шлепнул себя по лбу: — Эх, вот память стала! К телефону тебя.

Я рванулся с места и тут же чуть не упал, наткнувшись на картины в подрамниках, сложенные шалашиками на полу мастерской. Шалашик развалился.

— Ничего, ничего, — сказал дедушка. — Ты иди. Я уберу. А то тут и повернуться негде от этих… — тут он осекся, но сразу нашелся и, так как я уже выходил, закончил громче: — От этих портретов.

Звонила Наргиз.

— Ты что делаешь? — деловито спросила она, будто ожидала какого-то необычного ответа.

— Млею от твоего голоса, — сказал я.

— Ты не в духе? — спросила она.

— Ну что ты! Хрюкаю от удовольствия.

— Давай хрюкать вместе, — предложила Наргиз.

— Ладно, — сказал я, посмотрел на часы — В восемь там же.

— Хорошо, — сказала она, и я положил трубку.

Стало немного легче. Радугой засияло во мне душевное спокойствие. И я донес его, не расплескав, до своей комнаты, где дедушка озабоченно искал лишний угол, чтобы завалить его холстами. Но углов было только четыре, и большая часть работ так и оставалась лежать горкой посреди мастерской, и дедушка склонился над этой горкой, словно хотел развести костер на этом благодарном материале. То-то бы полыхнуло! Но тут я случайно взглянул на новый портрет — портрет дедушки, и мне вдруг снова стало тревожно. Я внезапно оказался в точке, куда исподлобья угрюмо глядел дедушкин портрет, и вдруг почувствовал, насколько стар, сварлив, озабочен своими болезнями старик на портрете. Я понял, что сделал совсем не то, что хотел, и первоначальный голубой дедушка пеленой спал с моих глаз.

Я подошел к портрету и стал вглядываться в него. Да, написалось почти не то, что хотелось, не был на портрете старик молодым и полным свежести и силы, был старик старым, как и полагается старикам, был он хорошо помнящим свою безвозвратную молодость и плохо помнящим вчерашний день., был он печален и согнут годами. Но все-таки чувствовалась огромная любовь в глазах его, тепло, любовь и ворчливая доброта под печальной маской безрадостных старческих мыслей.

— Ты что меня так разглядываешь?

Я вздрогнул.

Это дедушка подошел сзади.

— Тебя? — удивился я.

— Ну так я же это, — указал он на портрет.

— Да, да, — сказал я. — Видишь, я думал нарисовать тебя так… а получилось иначе…

— Ну так или иначе — все равно похоже… — сказал дедушка.

Я стал собираться на свидание к Наргиз.

— Ты куда это? — спросил дедушка.

— На свидание с девушкой, — сказал я.

— С той, что звонила?

— С той.

— У этой хороший голос. И вежливая. Извините, говорит, за беспокойство. Ничего она?

— Во! — я показал большой палец.

— Э-эх! — вздохнул дедушка. — Хотя бы вы с Вахидом женились поскорее.

— Да кто же за нас пойдет? — подмигнул я ему. — Я уже старый. А Вахиду вовсе 36 лет. Древнее мамонта.

— Тебе все шутки, — сказал дедушка. — А того не понимаешь, что нам с отцом твоим хочется детей ваших посмотреть.

— Ничего интересного, уверяю тебя, — сказал я. — Сначала они похожи на вареную морковку, потом будут бегать по квартире и орать, как нанятые.

— Эх! — махнул дедушка рукой. — Взрослый мужчина, а ума нет.

И вышел.

Наргиз ждала меня возле метро, где мы обычно встречались.

— Ты опоздал на семь минут, — сказала она.

— Извини. А ты опять была пунктуальна, как поенный?

— Как всегда, — поправила она, взяла меня под руку, и мы пошли вниз по парку, круто опускающемуся к приморскому бульвару.

В парке разноцветными струями отсвечивал большой фонтан, и был он похож на светлый цветок посреди темного извилистого парка.

На каменном парапете сидела старушка и продавала заграничные жевательные резинки. Она с надеждой взглянула на меня, когда мы с Наргиз проходили мимо.

— Купи, пожалуйста, — сказала старуха, — как раз две штучки остались. Купи, чтоб я могла уйти домой. Поздно уже.

Я подошел к ней.

— Ну вот еще, — одернула меня Наргиз. — Тратить деньги на всякую ерунду.

— Ничего, — сказал я. — Сколько стоит?

— По пятьдесят копеек каждая, — радостно сообщила старушка.