Рисую птицу

Она хотела что-то сказать, но осеклась.

— Драться нехорошо. Ты взрослый мужчина, а ведешь себя, как ребенок.

— Думаю, в каждом взрослом должно быть что-то от ребенка, должен остаться кусочек от его детства. У меня, видимо, остался огромный кусок. А у тебя его вовсе нет.

— Почему ты так думаешь? — спросила она.

— Мы знаем друг друга вот уже полгода, и за это время я слышал от тебя только правильные, разумные вещи. Курить вредно, сорить нельзя, драться опасно, сорить деньгами глупо!..

— Что ты кричишь? — испугалась она, — Успокойся.

Я успокоился.

— Просто, — сказал я через некоторое время. — Просто я рисую птицу…

— Что, что? — не поняла она.

— Есть такой французский поэт Жак Превер, — сказал я. — И есть у него стихотворение. Называется «Как нарисовать птицу?»… И оказывается, сначала нужно знаешь что нарисовать?

— Что? — спросила она.

— Клетку…

— А-а… Чтоб птица жила в ней.

— Да. Чтоб жила. Так вот, я рисую сначала птицу, а ты клетку.

— Что ж, клетка тоже нужна, — сказала она.

— Конечно, — сказал я. Хотя не был уверен, так ли я запомнил смысл стихов Превера. Скорее всего я их переврал. Я что-то смутно помнил насчет птицы — ее, кажется, не рисуют, она сама прилетает после того, как нарисуешь клетку. Впрочем, я, наверное, и хотел нарисовать то, чего с нетерпением ждут, что само прилетает.

— И не все же умеют рисовать птицу, — сказала она вдруг, и было видно, что она поняла меня.

Я проводил ее до дома и вернулся к себе. Я понял, что больше мне не захочется видеть эту девушку.

Целую неделю я лихорадочно работал, не выходя из мастерской. Я сделал еще два дедушкиных портрета, и один с руками в обычной их позе — на коленях. Руки получились изумительно. И оба портрета удались отлично. Я ходил по мастерской, ошпаренный радостью. А дедушка был благодарной и послушной моделью и не роптал на судьбу. Два раза в течение недели он отлучался на несколько часов и возвращался усталый, грязный и счастливый.

Отец с Вахидом работали, у них был аврал на работе, и они по вечерам корпели над чертежами, от одного вида которых на меня нападала зевота. Никто из нас не мешал другому, и каждый занимался своим делом, жил своей жизнью и радовался своим, непонятным для других, радостям. И следующую неделю я доделывал портреты. Иногда заходили ребята, смотрели и очень хвалили. Советовали отправлять туда, сюда, к черту на рога. Как бы не так! Я подарю их дедушке. Меня не снедает зависть и жажда славы. Меня пожирает моя работа, и я рад частой тревоге в душе моей, потому что знаю, что за ней последует сонное душевное равновесие, ясность и спокойствие. Отсутствие терзаний и полное умиротворение. Черт бы его побрал.

Часто звонила Наргиз. Но я не подходил к телефону, хотя временами чувствовал себя одиноким осликом. Одинокий ослик — островок тишины и неудач в море людской суеты. Дедушка говорил Наргиз, что нет меня, и ему каждый раз было очень стыдно. Он долго ворчал после очередного ее звонка, что ему, старику, по моей милости приходится врать. Я знал, что больше не стану ходить к Наргиз, и чувствовал, что необходимо объясниться с ней, но работал и как-то не до этого было. И потом такие объяснения — это очень утомительная штука. Будто голого меня за клеткой должны показывать веселым школьникам. И поэтому пока за меня отдувался дедушка.

А однажды он вошел ко мне и говорит:

— Опять звонила. Очень просила передать одну странную вещь. Говорит, передайте ему, что я постараюсь нарисовать птицу. Очень просила так и передать — мол, непременно постараюсь нарисовать птицу. А что это? — спросил дедушка.

— Чепуха! У нее наверняка ничего не получится. Это не все умеют, — сказал я.

И я был счастлив, что я это умею, что я рисую птицу, которую каждый день, каждый час кто-то ждет у нарисованной клетки.