Рисунок с уменьшением на тридцать лет

– Эх, деревня была, девки! Народу много, весело. Свадьбы играли, праздники справляли. Бывалоче, соберемся – здесь, аккурат перед моей избой площадка была, – гармонист хороший, вон в той избе жил. Да нет, это уже не та изба, все перестроили. Я сразу выходила и плясала, плясала. Лучшая плясунья была, не верите? Частушки пели, перепевали друг дружку, переплясывали. Детей в деревне было видимо-невидимо. Один малец такой плясун был, все со мной выскакивал плясать, был моим кавалером, ага… Маленький был, юркий, лет восьми-девяти, а как плясал да подпевал! Такой хороший хлопчик был, да потом испортился, из дома сбежал, где-то долго пропадал… Да вы его небось знаете… А вот энта (кивает на покосившуюся избу, единственную оставшуюся неперестроенной) сошлась с женатым, скандал был, драка; потом так и не вышла замуж…. А Пашка-гармонист после под поезд попал….

Это – вечно неоконченные рассказы последней бабки деревни, былой деревни, былого веселья, былых деревенских страстей…

Зимой в заснеженной, стылой, оставленной дачниками на весь длинный холодный сезон деревне, в дальнем конце недлинной улицы, в прощальном свете заходящего зимнего солнца или скудном – единственного фонаря, почти всегда можно увидеть фигурку в нахлобученной на голову нелепой шапке, больших валенках и не имеющих названия, надетых одна на другую одежках. Она стоит, как изваяние, быть может, чего-то ждет. Когда машина с приехавшими навестить зимнюю деревню людьми сворачивает налево и фигурка скрывается из виду, можно быть уверенным, что через короткое время она появится…

Он приходит в любое время любого сезона – сверкает ли солнце из каждой капли росы, повисли ли бусами на бельевой веревке капли дождя, шаркнули ли по земле первые сухие листья, застревают ли автомобили в разжиженной глине, трещит ли свежий воздух морозом или еще толком не наступило мрачное утро сиротской зимы.

Замка на воротах нет, и он совершенно не собирается строить предположение, что, быть может, хозяева еще не очухались от ночного сна. Он останавливается перед входом в дом – войти не решается – и громким голосом (душа горит!) кричит:

– Александровна (возможны варианты)!!!

И когда Александровна (или не Александровна) выходит, охваченная, в равных долях, раздражением и сочувствием, он просит решить «одну маленькую проблемку»

– Что за проблемка? – спрашивает Александровна (или не Александровна), хотя прекрасно знает, что за проблема возникла у него в это летнее, весеннее, осеннее или зимнее утро.

– Дай на чекушку (иногда – на бутылку пива, что немного дороже четвертинки самогона, которое он покупает у заботливого земляка).

В первый период «заимодательства» он добавлял «с пенсии все отдам», впоследствии это отпало как анахронизм и больше не возникало. Но чаще ему некогда идти за чекушкой или пивом, а требуется срочно загасить бушующий в душе пожар, и тогда он просит «налить маленько» хоть беленького, хоть красненького, хоть желтенького. Отказать невозможно – сочувствие всегда одерживает победу над раздражением. Получив испрошенное, он благодарит и быстро удаляется.

Но ненадолго: заглядывает в этот день еще, как минимум, раза два-три. В эти остальные визиты проблема заключается или в денежной субсидии (если утром маленько получил натурой), или в бутерброде с чем-нибудь. Отказа не встречает.

Иногда на него накатывает вал сентиментальности, ему хочется общения и, сидя на корточках или на самом краю скамейки, он размышляет вслух, призывая оказавшегося рядом собеседника разделить его переживание:

– Мы ведь с тобой друзья? Нас ведь теперь водой не разольешь?

И действительно, никакие воды – ни вешние, ни грунтовые, ни те, что падают с неба в виде различных сезонных осадков, нас разлить не могут.

Иногда он, по внезапному вдохновению, косит ручной косой траву на участке «благодетелей», поминутно подтачивая инструмент, или сгребает широкой лопатой снег, или перевозит на тачке кучу песка с одного места на другое.