Риторика в тени пирамид

Сравним с письмом Демареуса фразу из письма Гераклида: «Писать тебе, знающему более меня каждую работу, я считаю излишней потерей времени. Разве лишь, чтобы не казаться пренебрегающим, пишу тебе»^{436}. Паниск просит жену писать о себе, если она не желает писать о делах^{437}. Перед нами стандартная вежливая конструкция: автор уверен в компетентности адресата, главная его забота — личное благо адресата, а не дела. Демареус придает этой конструкции иронический смысл, поскольку компетентность и усердие жены явно под вопросом. В результате вся риторическая и сентенциозная фраза повисает в воздухе, делается пародией на себя самое и на аналогичные выражения.

Как нам представляется, пародийность — ядро иронии процитированных писем. Осознанно или бессознательно авторы их высмеивают эпистолярный стиль с его преувеличенной «чувствительностью», с его морализаторством и стертыми клише.

Μ. Μ. Бахтин называл пародирование господствующих стилей «самокритикой литературного языка» эпохи^{438}. Пародирование и критика риторики — известное явление в античности (достаточно вспомнить Петрония и Лукиана)^{439}. Рефлексия стиля неудивительна и в греко-египетских письмах, если учесть, что им знакома рефлексия чувства и рефлексия морали.

Иронии противостоит настойчивое требование серьезности, боязнь насмешки. Как отмечает X. Стеен, с III в. н. э. появляется новая формула эпистолярного приказа: требование не относиться беспечно, пренебрежительно, но выказать серьезность, усердие^{440}. По-видимому, такая перемена не случайна. Если прежде основным был результат, дело (соответственно требовали не медлить и т. п.), то теперь главное — отношение к делу. Серьезное, моральное отношение — одна из форм сочувствия, понимания.

Деметрий выговаривает своему отцу Гераклиду: «Ты совершил неверный поступок… ты, кажется, смеешься над моим делом»^{441} (речь идет о заготовке корма для скота). Дидим требует от своего отца Хайремона: «Не пренебрегай трудами геуха (землевладельца)… ведь я знаю твою серьезность и усердие»^{442}. Отец Теренциана пренебрегает своими делами и не приезжает к больному сыну. Между тем его болезнь стала «нешуточной»^{443}. Аврелий Зоил утверждает, что он не сумасшедший, не наглец и не мышь и требует усердного отношения к своему письму^{444}. «Мы хотим, чтобы ты не думала о нас дурно, как о скрягах, насмехаясь над нами., в то время как мы относимся к детям как к родным, почитаем и любим их больше собственных и радуемся не меньше тебя и их отца»^{445}, — звучит обида в другом письме.

Серьезность, сентиментальность, морализм вовсе не изливались в письмах свободно и естественно. Риторический стиль далек от первобытной невинности. Он рефлективен, он знает себя, свои приемы, свои требования. Он способен издеваться над собой. Известно, к чему это привело впоследствии. По мнению Г. Карлссона, письма византийских писателей совершенно лишились реального содержания. Кроме выражений дружбы и прочих клише, там ничего не осталось. Частности убирались при издании письма^{446}.

Конечно, с реальными письмами на папирусе все обстоит иначе. Папирусные послания V–VII вв. исполнены страстей, мыслей, обвинений еще более, чем письма римской эпохи. Но литературность, нарочитость их, несомненно, стала выше. В отличие от мольеровского господина Журдена египетские греки прекрасно знали, что говорят прозой. Им был известен их стиль-риторика. Они желали получать удовольствие от эпистул.

Самые замечательные послания переписывались и распространялись византийцами. Сохранилась целая антология (VI в. н. э.). Рука копииста донесла до нас следующее: «Получив от твоей сокровенной дружбы письмо, достойное преклонения, я насладился немало изобилующей в нем на удивление риторикой, так что не мог бы написать на него ответ из-за моего невежества в законах (риторики), даже «если бы десять имел языков я и десять гортаней», как сказано некогда»^{447}. Содержание отодвигается на задний план. Деловая функция письма (посылка денег, например) вообще несущественна. Главное — красивость, цитата из «Илиады»^{448} и т. п.

Другое письмо VI в. уже не принадлежит антологии. Это реальный документ с реальной просьбой. Но и здесь касающаяся риторического искусства цитата из «Илиады» (I, 249) вставлена в комплимент адресату: «Речи… сладчайшие меда лилися»^{449}. Зато если надо было побольнее уязвить оппонента, византиец издевался над его стилем: «Никто не начинает писем с обвинений или упреков, чтобы адресат, натолкнувшись на них, сразу не бросил чтение. Вы же пишете введение в форме спора»^{450}. Стиль делается темой письма.

Во II–IV вв. этот результат еще не достигнут, однако риторика употребляется вполне сознательно. Сентиментальность писем римской эпохи вряд ли была простым отражением чувств. «Изображение вещей, с сентиментальной точки зрения» есть особый метод изображения, такой же, например, как изображение их с точки зрения лошади… или великана…» — писал В. Б. Шкловский^{451}.