Рюбецаль

Что я могла ответить?.. Что обращения не было и потому я немного завидую ему, как и всем, у кого оно было. Только через обращение можно стать христианином – а точнее, христианином можно только стать, не быв, обратившись на 180° от прежнего, прошлого, ветхого. Христианин должен иметь прошлое, он может быть только блудным сыном, только взрослым. Поэтому воспитать в христианской вере – это воспитать в немного другой вере, близкой, но чуть другой. Сказать, что меня воспитывали в православии, будет преувеличением, да и попросту ложью, но о Боге я узнала, видимо, очень рано, поскольку не помню, что когда-либо не знала о Нем. Когда я была ребенком, мои родители не собирались воцерковляться. Меня не водили в храм, со мной не говорили о Боге. Полузнание заставляло меня додумывать, искать. Бог не был «домашним», близким, и Он был для меня тем более личным, чем более на расстоянии. Он интересовал, беспокоил Своей непонятностью, и так же был непонятен позднее Сын Божий, и мне казалось порой, что непонимание – единственный способ любви для меня. Именно способ, а не условие. Я не то, чего не понимаю, только и люблю, а я способна любить только непониманием.

Но ведь это и значит обращение, просто не однократное, а постоянное. Ищите лица Моего, и я буду искать лица Твоего, Господи.

Даже если такова и была задача Кирилла – сострадательно обнадежить меня, он меня действительно обнадежил.

Что до него, то его обращение вовсе не было обращением раскаявшегося грешника или чудесно прозревшего, подобным удару молнии, и не вызревало оно трудно, но неуклонно; не предшествовали ему и броски за насущной духовной пищей в разного рода этномистику. Возможно, когда-нибудь он расскажет, почему именно Христос, но не сейчас, не по телефону, впрочем, телефон здесь ни при чем. Просто однажды он понял, что если так и не научился к двадцати восьми годам вслед за умными и тонкими людьми видеть бессмысленность мироздания, даже ту тщету жизни, как бы сказать, травоядную, о которой у Екклесиаста, еще тогда не прочитанного; если находит именно бессмысленным охватывать «мироздание» или «жизнь» взглядом с высоты птичьего полета и оценивать, при том, что прерогатива такого взгляда сверху должна кому-то принадлежать, поскольку мироздание, безусловно, существует как целое и жизнь – как целое, то это означает не просто «Бог есть», это означает веру. Он обратился, когда понял, почему всегда знал то, что знал.

Что нет ничего бессмысленного, потому что из этой точки, где я, смысл не виден?

Да. Пожалуй. Именно так. Тот, кто отрицает смысл, или, что то же самое, бытие Бога, по сути, просто отделяет Его бытие от своего, противопоставляет себя Ему, как бы смотрит на Него с большого расстояния. Мать как-то заявила, что Бог – это фигура гипостазирования, на что Кирилл сказал, что скорее уж атеист гипостазирует безблагодатность и называет ее отсутствием Бога. (Опять же, не владел ли Кирилл философским словарем лучше, чем хотел показать?) Но знать о смысле мало. Поэтому он так долго тянул, как многим, включая священников, казалось, с крещением, а на самом деле не тянул, а тянулся. Десять лет понадобилось, чтобы дотянуться хотя бы до подножья.

Прийти к подножию, откуда можно начинать подъем…

Он имел в виду подножие Креста, но пусть будет и так.

Кроме прочего (кроме чего – ведь как именно он тянулся к подножию, Кирилл не раскрыл), слишком многое долго не давалось его разумению. Так, он долго не понимал, что значит искать правду Царства Божьего, то есть ему было понятно, что это значило для иудея I века н. э., чаявшего воцарения Мессии и восстановления Израиля, но он не понимал, как и какую правду следует искать ему, живущему в России XXI века; проще говоря, до какого-то момента не понимал главного – что есть Царство Божье и чего он ждет от прихода Царства.

Я не решилась подтолкнуть его дальше односложным вопросом, вовремя пресекла этот инерционный шажок, который вывел бы нас с Кириллом за черту нас. Кирилл, и так достигший пограничья, остановился, будучи, вероятно, убежден, что мне ничего объяснять не надо.

В первый после музея разговор я зачитала Кириллу песню рудокопа из «Генриха фон Офтердингена», после чего Кирилл попросил меня вернуться к первой строфе, точнее, к двум первым строчкам: «Лишь тот земли властитель, / Кто в глубь ее проник…» Он не прокомментировал их иначе, как длившимся не дольше полуминуты, но плотным, напруженным молчанием, понадобившимся, видимо, чтобы повторить их пару раз про себя, заучивая.

Я сказала, что Новалис называл штольни телескопами Земли, и как лавры выпускнику Фрейбергской горной академии от способного понимающе наслаждаться почти однокашника приняла чудо, умащенное однажды и навсегда впитавшимся благоговением. Чудесно сказано, оценил Кирилл, однако кто на кого смотрит в телескопы Земли: мы ли приближаем ее глубь или ее глубь приближает небо стволами наших штолен?