Рюбецаль

А может быть, вера и должна быть легкой? Может быть, чем легче верить, тем лучше? «Христианство не религия» из уст христиан воспринимается нехристианами как снобизм, свойственный всякой религиозной группе, но среди религий именно христианство в буквальном смысле вероисповедание. Оно вера per se, начинается и заканчивается верой, и все оно – о вере. Вера – единственное, что оно предписывает. Быть христианином – значит верить. Но как я могу, живя, узнать о том, что смерти больше нет? Знать об этом может только тот, кто испытал ее невозможность, ее отсутствие. Поразительно то, что жизнь христианина проходит под знаком того, что за пределом его жизни, не над ней, не в некой параллельной реальности, а просто за временным ее пределом. Он не может познать это ни в каком трансе, ни в каком мистическом переживании. Воскресение нельзя представить, прочувствовать, оценить, пока не умер. Мы знаем, что воскреснем, но не знаем, что это значит для нас. По-настоящему оценить самую суть того, во что мы верим, мог бы только тот, кто уже узнал смерть. И мы этого не можем. Но можем верить. И эта вера непостижимее, чем вера в Бога, вера в доктринальные положения – в то, что присуще вере как таковой. Верить в то, о чем нам не расскажет настоящее, здешнее. Не видел того глаз, не слышало ухо. То, что нам открыто, принципиально не может полностью открыться здесь. Здесь мы как за стеклом, за тусклым стеклом. Все главное для нас, с одной стороны, уже произошло, а с другой – только будет.

Я спрашиваю себя, что значит для меня сейчас спасение, если я опытно не знаю того, от чего спасена? Знаю о, потому что вера от слышания. Я верю в то, что не могу сделать для себя понятным, не могу узнать. Не иметь веры значит не иметь ничего, но иметь веру значит иметь все.

Выслушав мой монолог, Кирилл спросил, как я понимаю слова «Верую, Господи, помоги моему неверию» и хотела бы ли двигать горы. Заданные подряд, эти два вопроса явно предполагали один ответ, и если Кирилл вообще адресовал их мне, то отменил задание. Только когда понадобится сдвинуть гору, я пойму, велика или мала моя вера. И надо верить ей – он имеет в виду веру, а не гору. Тем более если я называю христианство верой, а не религией, что, на его взгляд, точно, надо верить вере.

И тем более если Кирилл сказал это для меня и ради того, чтобы меня утешить, мне подумалось, что, сказав, и он навсегда поверил в сказанное.

Когда через неделю Кирилл уже сам поинтересовался моими находками у фон Бальтазара, я зачитала ему: крестной жертвой Господь разделил с человеком то, что человек с другим человеком разделить не может, – смерть, в которой каждый одинок.

В Дрездене, в музее саксонского народного искусства, я видела театр Страстей Господних. Несколько ящиков-«вертепов», каждый посвящен одному эпизоду, начиная с Тайной вечери и до Голгофы. Фигурки, которых следует называть скорее так, чем куклами, поскольку их динамичность очень ограниченна, именно как у фигур на часах, приводятся в движение с помощью своего рода ручной машинерии – веревок за сценой. На экране непрерывно возобновляется видеофильм, этот «спектакль» заснят в действии и сопровождается субтитрами, евангельским текстом. Христос на кресте, голова крупным планом, и строка внизу «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» произносится почему-то киванием головы. Некоторое время я мысленно, как воочию видела это кивание вырезанной из дерева и раскрашенной головы в терновом венце, с нарисованными на челе каплями крови, но теперь уже не вижу и пытаюсь вспомнить, воспроизводя полуосознанно эти кивки.

«Глядя на Распятие, – сказал Кирилл, – понимаешь, что Бог не создавал смерти».