Рюбецаль

Когда-то, во времена группы, вскоре после того, как Кирилл обратился, у них с Ваней вышел диспут: сотворил ли Бог смерть. Кирилл стоял на том, что смерть – результат грехопадения, то есть отпадения от Бога как абсолютной Жизни; Ваня доказывал, что ничто не может возникнуть само собой, помимо Бога, а значит, и смерть Богом сотворена; и разве возможна противоположность абсолютной Жизни? Тогда Кирилл нашел такой ответ: Бог допустил смерть, как допускает всякое проявление свободной человеческой воли, смерть в каком-то смысле сотворил человек. Теперь он не стал бы в разговоре возлагать на человека такую вину перед всем живым – и смертным. Он часто думает над словами о том, что через человека пала вся тварь и что через человека все, подверженное исчезновению, а это только смерть как исчезновение конкретной целостности, индивида – органическая материя не исчезает, а, распадаясь, включается в круговорот вещества, но та уникальная целостность, какой было живое существо, исчезает навсегда; что через человека все это должно быть и спасено. Бог сотворил круговорот материи, а не смерть ее, которой, строго говоря, быть и не может. А стало быть, исчезновение, которое мы имеем в виду под смертью, начинает казаться преодолимым, хоть и неясно как. Он пытался говорить об этом с матерью в свете тех вопросов, которыми занимается возглавляемый ею сектор: переход человека на виртуальный носитель и неизбежное выяснение, что такое личность и как, соответственно, ее сохранить, что сохранить, сохраняя личность. Но мать, чуть заслышит «поповщину», сразу встает на дыбы и до нее уже ничего не доходит.

Я написала Кириллу письмо, первое письмо, сообщением в мессенджере, – электронного адреса у меня так и не было. Если человек, получив от Бога личное начало, передал его дальше вниз (не этим ли была раздача имен Адамом?), наделив подобием личности всякое живое существо, то передал и личное исчезновение. На следующий день сообщение уже было помечено как прочитанное, но так и осталось без ответа.

Мысль обо всех переменах, произошедших в жизни Кирилла так скоропалительно, почему-то сопровождалась ощущением, будто где-то рядом зло, но откуда им веет, было неясно. Страх зла, зла неопределенного, явно невротический, всегда являвшийся в Великий пост, вызывал желание увидеть добро, увериться, как Фома, почти тактильно. Мне изнутри не хватало подтверждения благоутробия Божия. Это не было сомнением, основанным на каких-то рациональных доводах, это была тревога, норовившая выбить почву из-под ног, атаковавшая внезапно. Пытаясь найти ее корень, я, в конце концов, пришла к тому, что Добро никогда не будет вполне убедительно и доподлинно для человека, пока он не встанет с ним лицом к Лицу.

Я поделилась с Кириллом, сказала, что субстанциональность добра – самое трудное в постижении и самое необходимое для уразумения, без этого никуда. Фаустианское начало человека Нового времени имеет источником как раз развеществление, абстрагирование Добра. «Грех Фауста, – сказал Кирилл, – в том, что тот поверил, будто злой дух может ему что-то дать». Господь говорит: «Без Меня не можете ничего», и если не можем мы, то тем более ничего не может лукавый. Намеренно или нет – возможно, моя мысль была для него слишком изломанной, – он ответил о другом, но если считать, что мы отвечаем не о чем-то, а кому-то, то Кирилл попал в точку, потому что от его слов мне стало лучше. Именно тогда я поняла, что есть не просто то, о чем я могу разговаривать только с Кириллом, но есть то, что я могу сказать только ему.

Но не парадоксально ли, что при взаимной открытости и осознании, видимо, нами обоими веры как связующего этой открытости вера Кирилла оставалась для меня не в фокусе. Он знал ответы на мои вопросы и даже узнавал на свои – у себя же, беря измором (возможно, и диспут о смерти проходил внутри, но уже то, что Кирилл прикрылся подставным вопрошателем, о чем-то говорило). Его веру я назвала бы четкой, под ней ощущалась кристаллическая структура, но была ли в ней ясность не кристалла, а луча, пронизывающего кристалл? И не было ли его постоянное напряжение тоже явленностью структуры, мог ли он не быть напряжен, будучи изнутри четко задан, принадлежа своей структуре, а не себе?