Рюбецаль

Мы с Кириллом ушли одними из первых; он нагнал меня, когда я, стоя спиной к дверям, высматривала в потемках колокольню за неимением другого маяка. Был ли наш путь до метро и впрямь кратчайшим, как сказал Кирилл, справившись по навигатору, я так и не узнала, потому что мы не прошли, а проговорили его. Как не узнала, начал ли Кирилл для меня новую мысль или продолжил со склейки в том месте, где, его уходом или прежде, разорвались общие прения.

Современная Европа – это воплощенная мечта Джона Леннона, его «Imagine», которая предельно близко изображает мир, живущий во Христе. Другое дело, что христианство приобрело все атрибуты религии и внешним взглядом, да и внутренним подчас, воспринимается как культ в ряду культов.

Это хилиазм.

Кирилл пожал плечами, не желая сбавлять хода ради слова, значение которого или не знал или запамятовал. Европа как будто без пяти минут всеобщая гармония, сбывшаяся утопия, но кто-то остановил часы, и пять минут, как в другой песне, никогда не пройдут. Как будто всегда еще чуть-чуть остается до…

Общества, построенного на гармонии?..

Вместо слов «гармония» и «утопия» ему все время хочется сказать «любовь». Или даже «Христос». Или просто Европа. Настоящая Европа, Европа Христа, которой никогда не было.

Но если он говорит об идее Европы, то идея, чтобы прийти, должна воплотиться, а воплощение ее всегда несовершенно, получится то же, что есть.

То есть что было, я, наверное, имела в виду. На месте той части света, которую мы по инерции называем Европой, есть Евросоюз, но давно уже нет Европы.

Какой Европы? Той, которую оплакивали романтики и наши славянофилы? Или той, которая была им ненавистна, Европа буржуазная, Европа XIX века, которую мы знаем и любим: с нарождающимися гуманитарными ценностями, но еще без мультикультурализма? Для нас она не «Золотая легенда», а сказки Андерсена.

Кириллу понравилось сравнение: тогда послевоенной Европой сборник заканчивается, дальше идут примечания. США, Советский Союз, Китай, исламский мир и освободившиеся колонии обступили и стиснули Европу…

…Точно в одночасье выросшие горы.

Но вдругорядь не получилось: это сравнение угодило в расщелину.

Единственное, что осталось на сегодня от Европы, это ее самоуничтожение и самоотрицание. От Европы остался европейский человек.

Но разве европейский человек стремится не к самосохранению как раз? Даже уплотняясь ради пришлецев, даже подстраиваясь под них ради того, чтобы сохранить неотторжимый минимум комфорта?

…Самоуничтожение и самоотрицание, которое носится над пустынными водами, только это воды конца, а не начала, и без Святого Духа ничего не начнется.

Я видела и слышала Кирилла говорящим увлеченно, хоть и без патетики, – в музее Ферсмана, но разгоряченно, как теперь, никогда. Это был не тот жар, который пышет, исходя наружу, окутывая и грея горящего, в пылу и чаду говорения не замечающего, что он горит. Это был жар, который снедает, а не охватывает, который прожигает изнутри раньше, чем успевает прогреть. Я вдруг поняла, чем этот жар так странен: впервые при мне Кирилл говорил о других людях, не о Боге, не о человеке, не о себе, но о конкретном человеческом множестве. Европе ничего не остается, как пожертвовать собой, иначе она погибла. Пожертвовать, чтобы не погибнуть? Нет, не чтобы, а потому, что погибнуть она не может, ее принадлежность Христу глубже, чем кажется на поверхностный взгляд. Он так и говорил: «глубже» и «поверхностный». Я припомнила Достоевского, но Кирилл отмахнулся, будто я попыталась, как коробейник, что-то всучить ему на бегу. Достоевского он знать не знал, как и слишком многого, но до Европы ему почему-то было дело. Европа уходит, она уйдет все равно, и именно потому столь важно, как она уйдет – и куда. Мы достигли входа в метро, и неожиданно для меня Кирилл сказал, что еще немного пройдется, провеется, благо вечер светлый и не холодный, обиняком, но все же явно отсылая меня. Только тут до меня дошло, что он, пивший во время застолья больше многих, потому, возможно, что ему не предстояло садиться за руль, был если и не пьян, то почти пьян.