Рюрик

Пес Зуевых, Тишка, знал Николая и не залаял, когда ночью тот перелез через забор и в полной темноте, на ощупь, разбрасывал руками землю. Пес стоял, виляя хвостом, рядом с человеком, словно чувствовал, что еще немного, совсем чуть-чуть — и замерзшие пальцы ощутят ткань, а потом человек заберет у земли доказательство того, что и так знает.

Рюкзак. Это был Сашкин рюкзак.

Утром, ничего не сказав жене, Николай поехал к капитану. Тот долго и как-то обреченно смотрел на Николая, на вещдок в комьях грязи, под которыми на светлой ткани все равно различались бурые пятна крови.

Антона Зуева доставили в отдел, где он провел половину дня и ночь, а на следующее утро его выпустили.

Капитан позвонил Николаю и попросил встретиться на вокзале, в бывшей советской пивной, обложенной с пола до потолка кафелем, словно морг. Они стояли за высоким одноногим столом, напоминавшим гриб, и капитан пил водку с пивом, а Николай просто слушал.

— Николай Василич, — говорил капитан, — отступи, я тебя по-человечески прошу. Он пидорас конченый, все равно сядет не в этом году, так в следующем, я таких, как он, вижу… Он мать бьет и деньги у нее на водку ворует, но так не будет всегда. Ты мне поверь, как только он не у матери, а у кого-то другого две тыщи спиздит, я его укатаю на общий режим. Выпей со мной, Николай Василич…

Николай принял от капитана стакан с водкой, но пить не стал, просто держал его в руках.

— Если бы твоя девочка изнасилована была, я бы его взял, — не унимался капитан, — я бы доказал по свидетельским и косвенным, что он это сделал, и он бы пошел у меня по этапу, но я ничего не могу доказать! Николай Василич, ты же был там, ты видел тело! Не мог человек такого сделать…

В тот день Николай дотащил пьяного капитана до отделения, передал его дежурным, а сам поехал домой. Идя по двору под приветственное повизгивание Тишки из-за забора, он услышал телевизор, который смотрела жена, детские голоса хором пели: «Папа может! Папа может! Папа может все что угодно!»

Он пошел не в дом, а в сарай, снял со стены топор, который тщательно наточил на прошлой неделе. Он вышел за ворота, открыл калитку Зуевых, потрепал по ушам бросившегося к его коленям Тишку.

Он поднялся на крыльцо и постучал в дверь.

У Зуевых тоже работал телевизор, но Николай не мог разобрать, какая именно программа. Через несколько секунд послышались шаги и Антон открыл дверь, обдав Николая теплым запахом теста.

Николай схватил его за шею и вытянул во двор.

Антон пищал, но хватило одного удара под дых, чтобы он затих и обмяк. Николай увел его в лес, приказал сесть на землю и, держа в правой руке топор, спросил:

— Что ты сделал с ней?

Зуев был напуган. Его маленькие, почти прозрачные глазки в обрамлении белесых ресниц смотрели на Николая подобострастно. В них читалась готовность к сотрудничеству. Он не отпирался. Он правда поджидал Сашку первого сентября возле остановки, он в нее влюблен был. Предложил погулять, она согласилась. Правда согласилась. И они пошли по дороге, вдоль леса, а потом он решил ее поцеловать. Она стала вырываться, он схватил ее за руки, а она ударила его коленом в пах. Она сама убежала в лес. Он, когда в себя пришел, пытался ее искать, он звал ее, кричал, но ее не было. Он только нашел ее рюкзак, в крови.

— Я клянусь, он уже в крови был!

Потом стемнело, и он пошел домой. Рюкзак он решил прикопать по понятной причине. Чтобы на него не подумали. По этой же причине он не пошел к Николаю и не рассказал, что случилось.

В тот момент, когда Николай заносил топор, в нем шевельнулась даже не жалость, а какое-то горькое разочарование, как бывает, когда очень голодный приходишь в гости, а стол — пустой.

Он ждал, что ярость, бурлившая в нем, сжигавшая его изнутри, сможет излиться как семя, оставит его в тот самый миг, когда Антона Зуева оставит жизнь, но этого не случилось. Хрустнул череп, голова Антона дернулась и словно прилипла к правому плечу, а Николая скрутил приступ рвоты, и он упал на колени, извергая из себя желчь. Рядом в предсмертной судороге дрожала нога Антона в резиновом сапоге.

Потом Николай курил рядом с мертвым Зуевым, больше всего ему хотелось покончить с собой.

Но он не был уверен, что сможет убить себя топором, а калечиться смысла не видел.

Он не стал возвращаться домой, с женой не попрощался.

Просто сел на первый утренний автобус и поехал к капитану.

Суд учел явку с повинной, а также окровавленный Сашкин рюкзак. Вместо пятнадцати Николаю Бурцеву впаяли двенадцать. Жена на суд не пришла. Только через год она вдруг приехала к нему на свидание в колонию — высохшая, пожелтевшая, с черными подглазьями.

— Ты болеешь, что ли? — спросил Николай.

— Да, у меня рак, — сказала она.

Повисла пауза.

— Ты лечишься?

Она презрительно дернула плечами.

— Надо лечиться.

— Нет уж, — жена впервые посмотрела ему в глаза, — спасибо.

Через три месяца Николаю пришло извещение о ее смерти. Похороны взяла на себя сестра-библиотекарша.

Она коротко, словно заполняла формуляр, написала, что жена лежит рядом с Сашкой, а дом сожгли.

11