Ривер Уайлд

Используя шлифовальный блок, полирую острые края на дне стеклянного шара. Это абажур в форме воздушного шара. В нем все оттенки синего: от светло-голубого до глубокого темного. Он для мамы. Синий — ее любимый цвет. Не то чтобы она могла оставить абажур в тюрьме. Но когда я делаю для нее вещи, то фотографирую их и приношу фото ей, потому что теперь навещаю ее каждый месяц после того, как бабушка ее убедила, что я должен с ней видеться.

Маме очень нравятся наши встречи и фотографии. Она говорит, что все фото висят у нее на стене. Говорит, что счастлива, что я выдуваю изделия из стекла вместе с бабушкой. Говорит, что гордится мной.

Я знаю, что это неправда.

Как она может мной гордиться?

Она попала в это место из-за меня.

Но когда она выйдет из тюрьмы, и мы снова будем вместе, я исправлю то, что натворил.

А до тех пор буду продолжать выдувать для нее всякие вещицы, делая ее счастливой единственным доступным мне способом.

Бросаю взгляд на полку, где лежат все вещи, что я для нее сделал. Их становится все больше.

За работой бабушка начинает подпевать. Певица из нее ужасная.

Закатываю глаза, но на моих губах появляется улыбка.

В мастерской раздается звонок, сообщая нам, что кто-то стоит у входной двери. Бабушка установила здесь дверной звонок, чтобы слышать, когда кто-то приходит, потому что часто проводит время в мастерской.

Мы оба. Мне нравится работать с ней.

Когда она впервые заставила меня начать ей помогать, я думал, что мне не понравится, но все получилось наоборот.

Из-за высокой температуры, требующейся для выдувания стекла, бабушка не позволяет мне выполнять работу самостоятельно, поэтому я занимаюсь тем, что дую, пока бабушка придает предметам форму. Но идея изделий исходит от меня, а бабушка помогает мне воплотить их в жизнь. Я делаю набросок, и показываю ей рисунок. Мне нравится рисовать. Но создавать — самое интересное. От стеклодува требуется сосредоточенность, а это значит, времени на мысли о том, как сильно я скучаю по маме, или почему она в тюрьме, или как сильно я ненавижу школу и свою жизнь, не остается.

— Я открою, — говорю я бабушке.

Аккуратно опускаю стеклянный шар и шлифовальный блок на верстак. Выйдя из мастерской, направляюсь в дом.

Проходя через гостиную, вижу сквозь матовое стекло, кто стоит у входной двери, и мой шаг замедляется.

Офицер полиции.

Сердце начинает бешено колотиться. Ладони становятся липкими.

Я сжимаю пальцы в кулаки и впиваюсь ногтями в ладони. Боль немного помогает.

Звонок раздается снова.

Офицер видит меня через стекло, так что прятаться некуда.

Делаю глубокий вдох, беру себя в руки, и открываю дверь.

— З-здравствуйте. — Мой голос дрожит. Я ненавижу это.

С усилием выпрямляюсь.

— Ривер.

Он меня знает. Я его — нет.

Но все знают, кто я.

Ребенок убийцы полицейского.

Если бы только они знали правду!

Интересно, работал ли он с моим отчимом? Был ли его другом?

Все дружили с отчимом.

Потому что не знали его настоящего.

Офицер смотрит на меня с отвращением.

Как и все в этом богом забытом городке.

Иногда я жалею, что мы не можем уехать. Но бабушка не хочет. Она всю жизнь прожила в этом городе. Она родилась в этом доме. Говорит, что и умрет здесь.

И говорит, что мы не бежим от наших проблем. Мы встречаемся с ними лицом к лицу.

Но если бы я мог убежать, я бы это сделал. Далеко-далеко.

Но я не могу. Поэтому стою здесь.

Упираюсь кроссовками в пол, пытаясь стоять ровно. Рука на двери, за которую я держусь, дрожит.

— Бабушка дома? — спрашивает он.

Я киваю, пульс бьется в моем внезапно пересохшем горле.

— Ну, можешь пойти и позвать ее?

Я снова киваю. Но не могу пошевелиться. Не могу оторвать ни ног от пола, ни руки от двери.

Он хмурится, на его лице проступают морщины, и делает шаг вперед, стуча ботинками по деревянному крыльцу.

 

«Топот ботинок по ступенькам. Он дома».

 

Он наклоняется ко мне.

— Да что с тобой такое, парень? Ты что, умственно отсталый?

Парень.

 

«— Ты сделаешь то, что я тебе скажу, парень».

 

— Нет, он не умственно отсталый. — Резкий голос бабушки похож на спасательный плот посреди ночного кошмара. Ее мягкая, но сильная рука опускается на мое плечо, успокаивающе сжимая, и я немного расслабляюсь. — Может, в этих краях ты и закон, но никогда больше не разговаривай так с моим внуком.

Офицер смотрит на нее сверху вниз.

Бабушка, может, и маленькая — я уже выше ее, — но свирепая.

Она вздергивает подбородок и смотрит прямо на него.

— Неважно, — бормочет он. — Я здесь только для того, чтобы передать сообщение.

— Какое? — спрашивает бабушка.

По его лицу пробегает улыбка. И это не добрая улыбка. Он засовывает руку в карман и достает конверт официального вида, но не отдает его. Вместо этого холодным и спокойным голосом говорит:

— Прошлой ночью в тюрьме, где содержалась ваша дочь, произошел бунт. Одна из заключенных заколола ее. Спасти ее не удалось. Она мертва.

«Она мертва.

Мертва.

Нет».

Бабушкины пальцы сжимают мое плечо. Единственный признак того, что она слышала, что он только что сказал.

Он протягивает бабушке конверт. Она его берет.