Риза Господня

Патриарх искренне любил пытчика за то, что это был особенный, необыкновенный человек. Он не столько стремился с помощью всяких ухищрений, истязаний допытаться до желаемого, разведать показания под пыткою, сколько учинить допрос по закону. А он требовал от Алфимова пыток с истязаниями и мукой. После этого пыточные речи имели особенную ценность, можно было рассчитывать на их достоверность. Такой допрос становился еще более ценен, когда преступник подвергался не одному, а многочисленным испытаниям разными способами. Иван не стремился запытать, замучить человека, которого в его руки отдавал Патриарх. Владыка как раз и ценил его за то, что палач знал толк в людях, знал, что ему дозволено, а что нет. Пыточным инструментом пользовался только с разрешения Владыки. Алфимов был исполнитель осторожный. Ему иногда приходилось быть свидетелем, как некоторые из тех, кто, побывав в застенках Филарета, получали свободу, вновь служили царю и Патриарху, ими же и возвышались. То, что логика действий Патриарха, которая состояла в том, что пытчик должен был стремиться не извести противника, а сломить его, подчинить воле Патриарха, была в той или иной степени понятна этому голубоглазому, белокурому, двухметровому сорокалетнему красавцу, на удивление любящему чтение и рисование, особо ценилось Филаретом. Также воодушевляла Патриарха преданность Алфимова, не раз доказанная и в польском плену, и за годы патриаршества.

Иван Алфимов не тревожил Святейшего попусту. В застенках он никогда не демонстрировал по собственной инициативе свое мастерство пытчика. По пальцам мог Патриарх пересчитать случаи, когда сам был непосредственным свидетелем пыток.

Палач посылал сподручного, глухонемого монаха Иосифа за Патриархом только тогда, когда узник, утратив волю и силы, сам изъявлял желание говорить пыточные речи, когда их уже не нужно было больше доискиваться.

Филарет без труда определил, что пытчику пришлось долго повозиться с казаком Иваном Кривцовым, так как только к утру ему стражник доложил, что монах Иосиф просит пожаловать в застенки.

– Владыка, – он все вам расскажет, – кивнув в сторону Ивана Кривцова и поднимая с пола железный щуп, шепотом, чтобы слышал его только Филарет, произнес палач. Казак весь обмяк и почти без признаков жизни висел на кованой цепи, свисающей с высокого свода подвала. Алфимов подхватил его под руки, а монах Иосиф в один миг расстегнул широкие бронзовые браслеты на запястьях Кривцова. Словно не человека в центнер веса, а обычную дубовую плаху, похожую на ту, что одиноко лежала возле стены в ожидании очередной жертвы, пытчик прижал казака к правому бедру и потащил к громоздкому квадратному дубовому столу с вкопанными в пол ножками. Подвинув ловко ногой скамью, палач усадил на нее Кривцова, поправил туловище и ноги. Голова казака медленно опустилась на стол. Дождавшись момента, Иосиф проворно вставил обе руки Ивана Кривцова в специально устроенную на столе колоду и защелкнул ее на запястьях. После чего палач зачерпнул ведром из деревянного корыта воду и со всего маху вылил на измученное тело казака. Чуть поодаль стола он поставил точеный табурет и постелил на него белый рушник. Патриарх не ждал от Алфимова ни знаков уважения, ни какого-то подобострастия. Тот, зная нрав Филарета, и понимая спешность и важность дела, толкнул Иосифа, давая понять, что следует покинуть пыточную. Оба они направились в соседнюю комнату. Дверь закрылась. Патриарх остался с казаком с глазу на глаз. Владыка не чувствовал усталости в ногах и начал допрос не присаживаясь.

– Тьма в твоей душе, раб Божий, свет ей нужен, избавление от преступного знания, – Филарет внимательно посмотрел на измученного казака и, убедившись, что тот уже почти оправился от нестерпимой боли во время недавних пыток и черные как уголь глаза его ожили и с заинтересованностью скользят по нему с головы до пят, решил сразу же перейти к главной теме, которая имела для Патриарха важное значение.

– Был ли ты, Ивашка, вместе с послом иранским у воеводы белгородского Абросима Лодыженского? – Этот вопрос здесь, в подземелье, Кривцов услышал в первый раз. Пытчик все добивался, по доброй ли воле он казак в плен к татарам сдался и зачем служить персу согласился? Доискивался, что слышал он дурного в разговорах Урусамбека о молодом царе и Патриархе, и главное, с чего вдруг он, отпущенный послом в Москве на все четыре стороны, опять тому понадобился?

Кривцову нечего было скрывать и отвечал он честно, не лукавя, что сражался храбро с татарами, что даже думает золотого достоин, а в плен попал потому, что пятеро врагов на него раненого накинулись, не смог их осилить, да и отряд белгородских казаков не вовремя отступил. Об Урусамбеке Кривцов говорил только хорошие слова в том роде, что он хоть и не нашей веры, но больше скорей христианин, чем магометанин, что о царе и Патриархе перс отзывался уважительно. А вот зачем он понадобился послу Шах-Аббаса, не ведает. Многократно его пытчик истязал, последний раз раскаленным щупом по спине и груди катал. Но он, Кривцов, стоял на своем.