Риза Господня

Патриарх Филарет гордился тем, что смог стойко пройти через муки и страдания. Ему пришлось согласиться стать в 1605 году при Лжедмитрии I митрополитом Ростовским, хотя он был, прежде всего, хороший воин, а в 1608 году, оказавшись в Тушинском лагере, Ростовский архиерей не особенно противился решению Лжедмитрия II и стал патриархом Московским и Всея Руси, при правящем в Москве Патриархе Гермогене. Не испугавшись польско-литовского врага и не дрожа за собственную жизнь, Филарет, митрополит Ростовский, возглавил спустя два года посольство к польскому королю Сигизмунду III, у которого в плену пробыл до 1619 года, пока не вернулся в Москву и не возглавил Патриаршество, не стал наравне с сыном Государем Московским и Всея Руси, в тот период, когда уже шесть лет Московским государством правили бояре, избравшие в 1613 году, после изгнания поляков и литовцев, царем его сына – шестнадцатилетнего Михаила.

– Знаешь Гермоген, – как-то подшутил над монахом Филарет, – почему именно тебя я выбрал для своей надобности в постригальщики. – Сделав паузу, и теперь уже ни без ехидства твердым голосом сказал: В первую очередь за ум, второе за то, что молчалив и не болтлив, третье – за сноровку, четвертое – за имя. – И, уловив недоуменный взгляд монаха, пояснил: Прежнего Патриарха тоже Гермогеном, как и тебя, звали. Да только он в 1606 году моих лет был, а ты еще ой как молод. Гермогена-то поляки уморили голодом за непреклонность его, за то, что веру нашу христианскую отстаивал до конца.

Святейший поправил массивный золотой крест на своей широкой груди и спросил:

– Годков-то тебе, видать, тридцать будет?

– Двадцать девять в феврале исполнилось, а постриг принял восемь лет назад, – бодро ответил монах.

– С царем Михаилом ты погодок будешь, – с особым чувством теплоты в словах подытожил Патриарх. – А знаешь ли ты, Гермоген, почему я при правящем Патриархе согласился с волей захватчиков? – поинтересовался Филарет у чернеца. Было видно, что этот вопрос он не раз сам себе задавал и что уже давно имел на него ответ. Будучи полностью уверенным, что чернец даже не попытается сделать предположение о причинах такого решения, будто желая в очередной раз оправдаться перед самим собой, изложил свои доводы:

– Да потому, что ни Васька Шуйский, ни Гермоген, этот простолюдин, из людей посадских, спасти царство не смогли, все города от их правительства отложились. А Москву спасать надо было, нужен был патриарх – воин и царь, угодный народу. Да потребовалось годков, видишь, немало, чтобы так случилось. А знаешь ли ты, когда я понял, что делать-то мне надобно? – Филарет резко встал и направился к иконе Спасителя. Перекрестившись, возвратился, уселся и почти шепотом признался чернецу: – Тогда, когда меня поляки истерзанного, раздетого, в одной рубахе, босого, голодного тащили в Тушино. Вот когда и родился на этот свет другой Никитич для того, чтобы царство укрепить, народ от смуты избавить! – Глубоко вздохнув, он решил поделиться самым сокровенным с монахом: – Силы мои в той дороге до Тушино были уже на исходе, как-никак мне было пятьдесят семь годков. Ослабев совсем, упал я лицом прямо в грязь, а подняться, как ни стараюсь, не могу. Сил нет на ноги встать. Все что смог сделать, так это перевернуться на спину. Некоторое время лежал будто бездыханный. Затем себя заставил очнуться, глаза открыл и чувствую, будто ослеп от яркого света. Небеса в золотом убранстве таком, что даже солнце бедностью своего наряда выделилось. Постепенно обвыкся и вижу – прямо в мою сторону тропинка, будто луч Божий. А по ней ко мне, как бы распятому на земле, спускается из Царствия Божьего Пресвятая Богородица и протягивает ко мне, умирающему, свои руки божественные. А в них Риза Господня.

Филарет с трудом перевел дыхание и увидев, что побледневший и завороженный монах, не моргнув глазом, внимает его рассказу, заговорил вновь:

– И, от этой картины так мне стало спокойно и смиренно на душе, что в смущении закрыл я свои недостойные глаза, а сам думаю: «Ну вот, слава Богу, конец мой приближается». Спустя несколько мгновений явственно чувствую, положила Пресвятая Богородица мне Ризу на сердце, и в один миг такую тяжесть я ощутил на своих плечах, во всех частях тела, что как бы не две ноши несу, а целую дюжину, что теперь никогда мне не подняться, что под этой тяжестью войду я в сырую землю и больше не увижу света белого. И первым моим желанием было сбросить Ризу с груди. Да только рукой как ни водил, ничего на ней не обнаружил. И тогда, сделав огромные усилия, продолжая валяться в грязи, второй раз открыл глаза, и вижу – на небе пелена серо-черная, туманом обволакиваемая и ни лучика солнца, а вместо Пресвятой Богородицы надо мной пять морд поляков. Между собой перемигиваются, будто разбираются, живой я или издох, по их милости.