Рижский редут

– А потому, что сейчас туда придут канонерские лодки, а на головной лодке – начальник военной полиции нашей армии господин Розен, помощник самого главного начальника военной полиции господина де Санглена, – пояснил я, улыбаясь и щурясь так, что самому сделалось противно. – Он-то и спросит тебя, по чьему наущению ты врал. А потом… потом, коли ты не попадешь за ложные показания в тюрьму, тебя с рук на руки сдадут родителю твоему. И опять будешь сидеть на хлебе и воде да читать впотьмах душеспасительные книжки.

Эти книжки я видел своими глазами в подклети. Их было две, явно писанных еще в позапрошлом веке, в преогромных переплетах, таких, что, кажется, стол под ними прогибался. Это воспоминание придало моему голосу неожиданную для меня самого достоверность.

Кроме того, Розен, столько раз поминавшийся всуе, предстал перед моим внутренним взором в образе по меньшей мере генерала Генерального штаба, сверкающий великолепным золотым шитьем на воротнике и на обшлагах мундира, в белых лосинах, в ботфортах с ослепительным блеском, в высоченной двууголке с гигантским плюмажем, а главное – с россыпью орденских звезд на груди. Лик его, обрамленный почему-то седыми бакенбардами, был строг до чрезвычайности. Казалось, этот статный генерал вот-вот спросит меня: «Что ж ты сам-то, сукин сын, врешь да врешь, совсем заврался?»

Но я отложил объяснение с воображаемым генералом до лучшего времени.

– Да что ж я такого сделал?!

Похоже, Яшка действительно не понимал своей вины.

– А вот что – ты на меня донес, будто я на другой день после убийства девицы слонялся вокруг амбара Голубя и приставал к прохожим, домогаясь, не слыхал ли кто, кем и как было найдено тело.

– Так ваша милость же там была!

– Ик прохожим моя милость приставала?

Яшка показал вид глубочайшей и почти философической задумчивости. С его смазливой рожей, хотя уже не такой округло-сытой, как ранее, изображать на высоком челе философию было бесполезно.

– Так спрашивали же… – неуверенно произнес он.

– Никого я не спрашивал! Ты сам ко мне с расспросами приставал! А потом, в амбаре? Какого черта ты звал людей, чтобы меня связали и сдали в часть?

– Так ваша милость ведь девицу зарезала!

– С чего ты взял?!

– Точно – ваша милость! Все так говорят! Что будто бы вы с ней слюбились!

Яшка врал и врал отчаянно.

– Так, Яков, – строго сказал я. – Сейчас мы идем в порт, и там в канцелярии запишут все, что ты про меня знаешь. Как я с Катриной Бюлов слюбился. Как с ней встречался. Чем ее заколол…

– Да тем же, что и меня!

– Тебя заколол?

– Меня закололи! Чуть Богу душу не отдал! Думали, уж не встану!

– Для покойника ты что-то слишком шустро бегаешь. Я-то знаю, что попал тебе не в сердце и не в живот. Статочно, ляжку поцарапал. Почему? Потому, что страдальца с опасной раной в холодную подклеть не запирают!

Я выпалил это – и обомлел. Моими устами говорил сержант Бессмертный! Это были его слова, его интонации.

Яшка смотрел на меня очень нехорошо.

– Вот только сунься, царапиной не отделаешься, – предупредил я.

В конце концов, хотя у меня не было пистолета, зато имелся нож, тот самый, тульской работы, который я решил не возвращать Камилле, чтобы она опять не пустилась на поиски опасных приключений.

Место было открытое, мимо проходили люди, если бы мы с Яшкой учинили драку – нашлось бы кому окружить нас, позвать полицейского, препроводить в часть. Это Яшку на самом деле и удержало, он страх как не хотел быть отданным родителю на поруки. Кроме того, он уже знал, что я могу пустить в ход оружие. А Яшка смельчаком отнюдь не был. Всей его смелости хватало на шалости, достойные подгулявшего матроса.

– Да какого черта вы ко мне пристали? – дерзко спросил он, но это была дерзость мнимая, она означала: Яшка готов хоть как-то отвечать на мои вопросы.

– Сейчас мы пойдем к крепости через эспланаду, – велел я. – Пустишься бежать – далеко не убежишь. И поговорим сперва без свидетелей. Может статься, этого разговора нам и хватит. А не хватит – тогда в канцелярию!

И я погнал его к бастионам чуть ли не в тычки.

Сперва мы шли молча. Яшка сопел и готов был разразиться руганью. Но упоминание военной полиции на него подействовало, опять же, мой странный вид и решительно переменившиеся манеры показывали, что корчить из себя невинное дитятко или пьяного английского матроса опасно.

– Ну так кто же тебя надоумил врать частному приставу? – спросил я наконец.

– Никому я не врал!

– Давно ли ты знаешь пана Жилинского?

Это было прямое попадание. Яшка повернулся ко мне, в его прекрасных цыганских глазах, опушенных густейшими ресницами, плескалась тревога.

– Какой еще пан Жилинский?..

– Вот и я думаю: какой? Старый или молодой? А то еще с ними был один пан, смахивает на грека, носатый, пожилой – за сорок. И еще два пана помоложе, носят усы, как заправские гусары, одеты щегольски. В славную компанию ты угодил! Чем тебя, русского человека, эти поляки прельстили? Знал бы твой родитель, что с католиками якшаешься, – выпорол бы, как сопливого мальчишку!

Яшка так на меня покосился, что я понял: сие воспитательное средство все еще Агафоном Ларионовым применялось.