Роб Рой

— Ускакал, — сказала молодая леди, провожая кузена взглядом, в котором отразилось откровенное презрение, — первейший знаток петушиного боя, король конюхов и лошадников. Но они все один другого не лучше. Читали вы Маркхэма? — добавила она.

— Кого, сударыня? Я что-то не припомню имени этого писателя.

— О, несчастный! На какой же берег вас забросило! — ответила молодая леди. — Бедный заблудший и невежественный чужеземец, незнакомый даже с алькораном[46] того дикого племени, среди которого вам придется жить. Вы никогда не слышали о Маркхэме, знаменитейшем авторе руководства для коновалов? Если так, я боюсь, вам равным образом неизвестны и более новые имена Джибсона и Бартлета?

— Поистине так, мисс Вернон.

— И вы не краснея в этом признаетесь? Мы, кажется, должны будем от вас отречься. В довершение всего вы, конечно, не умеете приготовить коню лекарство, задать ему резки и расчистить стрелку?

— Сознаюсь, все эти дела я доверяю своему конюху или слуге.

— Непостижимая беспечность! И вы не умеете подковать лошадь, подстричь ей гриву и хвост? Не умеете выгнать глистов у собаки, подрезать ей уши, отрубить ей «лишний палец»? Не умеете прива́бить сокола, дать ему слабительного, посадить его на диэту, когда его крепит?

— Короче, чтобы выразить в двух словах всю глубину моего невежества, — ответил я, — сознаюсь, что я абсолютно лишен всех этих сельских совершенств.

— Но, во имя всего святого, мистер Фрэнсис Осбальдистон, что же вы умеете делать?

— В этой области очень немногое, мисс Вернон. Всё же, осмелюсь сказать, когда мой слуга оседлает мне лошадь, я могу на ней ездить, и когда сокол мой в поле, могу его спустить.

— А это вы можете? — сказала молодая леди, пуская вскачь коня.

Дорогу нам преградила грубая, перевитая проросшими ветками изгородь с воротами из нетесаных бревен; я поскакал вперед, собираясь отворить их, когда мисс Вернон плавным прыжком взяла барьер. По долгу чести я вынужден был последовать ее примеру; мгновение — и мы снова скакали бок о́ бок.

— Вы всё-таки подаете кое-какие надежды, — сказала она. — Я боялась, что вы настоящий выродок среди Осбальдистонов. Но что загнало вас в Щенячье Логово, — ибо так окрестили соседи наш охотничий замок? Ведь вы, я полагаю, не приехали бы сюда по доброй воле?

К этому времени я уже чувствовал себя на самой дружеской ноге с моим прелестным видением и поэтому, понизив голос, ответил доверчиво:

— В самом деле, милая мисс Вернон, необходимость прожить некоторое время в Осбальдистон-Холле я мог бы счесть наказанием, если обитатели замка таковы, как вы их описываете; но я убежден, что есть среди них одно исключение, которое вознаградит меня за недостатки всех остальных.

— О, вы имеете в виду Рэшли? — сказала мисс Вернон.

— Сказать по совести, нет; я думал, простите меня, об особе, находящейся на более близком расстоянии.

— Полагаю, приличней было бы не понять вашей любезности, но это не в моих обычаях; не отвечаю вам реверансом, потому что сижу в седле. Однако вы заслуженно назвали меня исключением, так как в замке я единственный человек, с которым можно разговаривать, — не считая еще старого священника и Рэшли.

— Ради всего святого, кто же этот Рэшли?

— Рэшли — человек, который задался целью расположить к себе всех и каждого. Он младший сын сэра Гильдебранда, юноша вашего примерно возраста, только не такой… словом, он не красив, но природа дала ему в дар немного здравого смысла, а священник прибавил к этому с полбушеля знаний, — он слывет очень умным человеком в наших краях, где умные люди наперечет. Его готовили к служению церкви, но он не спешит с посвящением в сан.

— Какой церкви? Католической?

— Конечно, католической! А то какой же? — сказала леди. — Но я забыла, меня предупреждали, что вы еретик. Это правда, мистер Осбальдистон?

— Не могу опровергнуть ваше обвинение.

— А между тем вы жили за границей в католических странах?

— Почти четыре года.

— И бывали в монастырях?

— Случалось; но не много видел в них такого, что говорило бы в пользу католической религии.

— Разве не счастливы их обитатели?

— Некоторые, безусловно, счастливы, — те, кого привели к отрешению глубокая религиозность, или изведанные в миру гонения и бедствия, или природная апатичность. Но те, кто постригся в случайном и нездоровом порыве восторженности или под влиянием отчаянья после какого-нибудь разочарования или удара, — те беспредельно несчастны. Чувства снова могут ожить, и эти люди, точно дикие животные в зверинце, изнывают в заточении, в то время как другие предаются мирным размышлениям или просто жиреют в своих тесных кельях.

— А что происходит, — продолжала мисс Вернон, — с теми жертвами, которых заточила в монастырь не собственная их воля, а чужая? С кем их сравнить? И в особенности, если они рождены наслаждаться жизнью и радоваться всем ее дарам?

— Сравните их с посаженными в клетку певчими птицами, — отвечал я, — обреченными влачить свою жизнь в заточении. На утеху себе они развивают там свой дар, который служил бы к украшению общества, если б их оставили на воле.