Робеспьер

В настоящий момент Робеспьер, кажется, облегчает задачу своих хулителей. Как и в напряжённой остановке, предшествовавшей аресту фракций, он разоблачает, он обвиняет. Тальен виновен, утверждает он в Конвенте, он "один из тех, кто беспрестанно с ужасом и во всеуслышание говорит о гильотине, как о вещи, смотрящей на них, чтобы унизить, и чтобы встревожить Национальный конвент" (12 июня-24 прериаля). В Якобинском клубе он заходит дальше: Дюбуа-Крансе виновен; он был мягок с лионскими "заговорщиками" (11 июля-23 мессидора). Фуше виновен; он преследовал лионских патриотов, а затем он стал "главой заговора"; быть может, Робеспьер также видит в нём дехристианизатора Ньевры (11 и 14 июля-23 и 26 мессидора). Дюбуа-Крансе и Фуше исключены из клуба. О ком другом он ещё думает? О бывших дантонистах, таких, как Лекуантр, или Тюрио, или Бурдон из Уазы? О возможных атеистах, таких, как Вадье, Амар или Лакост, этих членах Комитета общественной безопасности? Безусловно, никакого проскрипционного списка в его бумагах не было обнаружено; тем не менее, на четырёх страницах Робеспьер отметил "черты аморальности и неблагонадёжности" Дюбуа-Крансе, Дельма, Тюрио, Бурдона из Уазы и Леонара Бурдона. Это настоящие обвинительные акты, готовые к использованию…

Высказывания Робеспьера становятся неоднозначными, невнятными; как можно понять, что он хочет одновременно больше и меньше террора, если воспользоваться формулировкой Бронислава Бачко? С одной стороны, он обвиняет и требует жёстких судебных мер по отношению к тем, кто плохо служил Революции, злоупотреблял своими полномочиями или угрожает единству правительства. В Якобинском клубе 27 июня (9 мессидора) он обвиняет поднимающих голову эбертистов; через четыре дня он беспокоится о возрождении "фракции снисходительных, самого ужасного бедствия для родины". Нет, уверяет он, чрезвычайное правосудие не должно останавливаться; нет, оно не должно ослабевать. "Суровость, проявляемую к заговорщикам, объявляют покушением против гуманности"[331]; она всё же была необходима, и она такой остаётся (1 июля-13 мессидора). Множество раз он предлагает не позволять себе почивать на лаврах. Однако, с другой стороны, он отказывается от крайностей репрессий; 9 июля (21 мессидора) он сожалеет, что законы исключительного положения могли бы быть употреблены, чтобы "терзать народ и губить патриотов". Следовало бы использовать их только против врагов последних, говорит он, и тогда было бы "меньше виновных, которых нужно наказать". Свидетельства Шарлотты Робеспьер, письма, в которых Жюльен Парижский[332] разоблачает перед членом Конвента зверства Карье, воспоминания Наполеона об указаниях Робеспьера своему младшему брату, гневно разоблачавшему инициативы Барраса и Фрерона на Юге, показывают, к тому же, что жестокость некоторых представителей стала по большей части причиной их отзыва.

Робеспьер порицает некоторые осуждения; он призывает к новым… В верхах, двусмысленность беспокоит часть Конвента. Более того, активные парижане недовольны недавним роспуском секционных обществ, а населению довольно гильотины, войны, повседневных трудностей. В первой половине июля, после победы при Флерюсе (26 июня-8 мессидора), в столице разворачивается кампания братских банкетов. С наступлением вечера жители собираются, дискутируют и надеются на победный выход из Революции, на вступление в силу Конституции. Робеспьер наблюдает с подозрением, как и мэр Парижа Леско-Флерио, как и национальный агент Пэйан и Комитет общественного спасения; все опасаются маневра умеренных или контрреволюционеров, попытки ослабления общественного духа в то время, как война продолжается. 16 июля (28 мессидора), когда Барер выступает против банкетов в Собрании, Робеспьер соглашается. Вечером в Якобинском клубе он объясняет, что их хотят использовать, чтобы ослабить энергию народа, чтобы оклеветать правительство и Революционный трибунал. Робеспьер не слышит Париж; он больше не слушает. Однако там изнеможение, недовольство и страх, и ожидание мира, и гнев против максимума заработной платы, ставшего невыносимым из-за обесценивания ассигната.

Глава 23

"Смертельная бледность"

10 термидора (28 июля 1794), между двумя и тремя часами утра, канониры и вооружённые солдаты входят в Национальный дворец, бывший Тюильри. Они несут импровизированные носилки, на которых покоится кажущееся безжизненным тело Робеспьера; ему тридцать шесть лет. Они кладут его на большой стол в приёмном зале Комитета общественного спасения.