Робинзон Крузо

ДНЕВНИК

19 июля. Мне что-то нездоровится. Так зябко, будто на улице наша английская зима со слякотью и сыростью. На самом деле у нас тепло, летнее жаркое солнце. Но озноб не проходит. Мой пес явно обеспокоен. Он впервые видит хозяина хворающим и старается развеселить меня. Виляет хвостом, повизгивает, лижет языком в нос.

А я страшно боюсь расхвораться. Ведь у меня нет ни лекарств, ни сиделки. Головная боль не оставляет. Ночь почти не спал. Меня лихорадило, бросало то в жар, то в холод. Весь день пролежал в постели. Ни есть, ни пить не хотелось. Да если бы и появилось такое желание, я не смог бы исполнить его. В моей пещере уже не было ни капли воды, ни крошки пищи.

Опять трясла лихорадка.

Мне вдруг представилось, что болезнь послана мне в наказание. Словно кто-то огненный, спустившийся с неба вещает: «Помни, что все испытания, посланные тебе, не случайны! Только искреннее раскаяние спасет тебя!» Я вдруг вспомнил, что провидение было ко мне благосклонно. Весь экипаж нашего затонувшего корабля погиб. В живых остался только я. Так как же я смел унывать, ступив на берег этого острова! Случившееся со мной я полагал ужасным несчастьем, а на самом деле ведь это было спасение!

И будто по мановению чьей-то руки я почувствовал, как силы возвращаются ко мне. Наутро, немного освеженный сном, я поднялся. Боясь, что приступ лихорадки может повториться, я вышел наружу и принес плошку воды и кусок вяленого мяса. И опять заснул глубоким сном. Только к вечеру мне стало намного легче. И я с удовольствием подкрепился печеными черепашьими яйцами…

Эта запись в дневнике была последней. Нет, нет, Робинзон был жив и чувствовал себя прекрасно. Просто кончились чернила, а делать их из какого-нибудь древесного сока он так и не научился.

Впрочем, это его нисколько не расстраивало. Вскоре начались такие события, что Робинзону уже было не до дневника.

Глава тринадцатая СЛЕД!

Первые годы заточения на необитаемом острове, затерянном в бесконечном океане, несчастный пленник не терял надежды увидеть вдалеке спасительный корабль. По нескольку раз в день он срывался с места и спешил к высокой скале на берегу и, взобравшись на нее, до рези в глазах вглядывался в безлюдную даль. Через некоторое время расстроенный и опустошенный, он возвращался к своим домашним делам и занятиям.

Но вдруг ему казалось, что он слышит близкое хлопание корабельного паруса или звуки человеческих голосов. И он, опять окрыленный надеждой, несся к берегу.

«Небо! – молил он. – Сотвори чудо! Не обмани меня!»

И снова его встречало безмолвие, нарушаемое равнодушным прибоем и тревожными криками чаек. Постепенно Робинзон смирился с тем, что морские пути далеко обходят эту часть океана, и только увлекаемый бурей корабль может достичь его острова. Он не мог смириться с этой мыслью, но все реже и реже появлялся на песчаной отмели с одинокой скалой. Даже во время прогулок Робинзон старался не заглядывать сюда, чтобы лишний раз не мучить себя напрасным ожиданием.

Однако обходить, как он в шутку говаривал, «свои владения», Робинзон любил. Он брал с собой преданного пса, а на плече у него сидел попугай, картавивший прямо в ухо: «Робин! Робин! Робин!». Под палящим солнцем идти было тяжело, а потому он старался шагать налегке. Ружье оставалось дома. Да в нем и не было надобности. На его острове, как он давно убедился, не встретить ни людей, ни хищных зверей. Опасаться некого. А после того, как обустроилась козья ферма, отпала надобность и в охоте.