Робинзонада Яшки Страмболя

Карабкаться на склон не было сил. Я еще раз обозвал себя слабаком и полез наверх. Хорек не стал ждать, пока я подойду и пну его. Мелькнул в норе огненный, с черной кисточкой хвост. Носком ботинка я разворошил выгреб. Норы суслики и хорьки роют глубиной до двух с половиной метров. По выгребу иной раз можно определить отложения.

В выгребе было множество мелкой серой гальки, которая попадалась и в отвале на дне балки. Ничего интересного… Я стал было спускаться, когда увидел в разворошенной куче окаменевшую витую ракушку. Я вернулся, подобрал гальку, сунул ее в карман. Спускаясь, глядел под ноги. Близнеца гальки не нашел.

Братья Шпаковские не появлялись. Я решил отыскать тень погуще — может быть, и на воду наткнусь — и там дожидаться их.

Балка сузилась и вдруг уперлась в облизанный ветрами голый шершавый склон увала. Меня взяла оторопь. Изо всех сил толкаясь ногами, я быстро полез по глинистому желобу, выбитому в склоне вешней водой. Нога поехала в рыхлой глине, но я успел схватиться за куст чилижника и выскочил наверх.

Как же так?..

На все четыре стороны ровная солончаковая степь — без морщин балок, без единого кустика. На горизонте горбятся увалы — костяк мертвой земли Барса-Кельмес. Русло пропало. И было ли оно, русло? Кончилась цепь балок и оврагов, которую мы принимали за русло Песчанки, единственной речушки на Барса-Кельмес.

Я понял: мы даже приблизительно не представляем, куда нас занесло. Я с размаху швырнул рюкзак, он перевернулся, из него вылетела фляга и покатилась, мелькая металлическим боком и позвякивая пробкой.

Шпаковские оказались правы: Песчанка пошла той веткой балок, что повернула на северо-запад от нашего маршрута. Повернули по левой ветке балок по моему настоянию. Виноват я. По нашим расчетам, к сегодняшнему утру мы должны выйти к дороге на Благодарное… Мы с настойчивостью дураков забирались в сторону от Песчанки и теперь находимся неизвестно где. Каждый про себя второй день удивляется: где же дорога? Километров пятьдесят отшагали, если не шестьдесят…

Надо идти навстречу ребятам. Голова гудит. Я смочил из фляги подкладку кепки, натянул кепку до ушей, сунул флягу в рюкзак и стал спускаться в балку.

…Солнце стоит над головой. Узкие тени пересекаются в том месте, где щель оврага врезается в балку.

Спиной ко мне сидит старший Шпаковский. Я узнал его издали по голубой футболке. Он хотел футболку непременно со шнуровкой на груди. В магазине его размера не оказалось, он заявил: ему наплевать на размер, лишь бы со шнуровкой. Старший Шпаковский худущий, длиннорукий и самый высокий в нашем 7-м «А». Футболка ему до колен и смахивает на нижнюю рубашку. Младший Шпаковский в скорбной позе сидит боком ко мне, подперев рукой щеку, и разглядывает ноги лежавшего в тени Яшки.

На 3-й Геологической и в школе младшего Шпаковского обходили стороной. Родной брат его сторонился, когда он начинал дурачиться. Братья до того дружны, что старший остался в седьмом классе на второй год, чтобы учиться вместе с младшим. На руке у старшего часы. Младшему часы, должно быть, купят, когда он останется на второй год. Братья — знаменитые голубятники и проводят жизнь на крыше своего дома, откуда мать не может их достать. Скачут по этой крыше, закинув подбородки в небо, и свистят так, что у соседей куры не несутся, а петухи заикаются. У бабки Зеленчихи курица стала вдруг нести яйца без скорлупы. Это тоже было делом рук братьев Шпаковских. Отец Шпаковских — буровик — все лето в степи. Мать у них толстая и добрая; зайдешь, обязательно накормит борщом. Двор Шпаковских широкий и голый, как аэродром. На воротах прибит обруч от бочки, в него бросают мяч, как в баскетбольную корзину. Их веселой собачке Жучке каждый нравится с первого взгляда. По этому проходному двору-аэродрому шляются ребята всех возрастов. Словом, двор Шпаковских — пуп 3-й Геологической.

У Яшки мутные глаза, испарина. Он сидит, привалившись спиной к глинистой стене оврага. Он виновато теснится — дескать, садись рядом, в тень — к моим ногам бегут комышки сухой глины. Нечего тут объясняться. Яшка сдал. Его мутит, у него головокружение… Вероятно, солнечный удар. Я кивнул — помогите. Мы живо — в шесть рук — сняли с него рубашку, расстегнули пояс самодельных джинсов Я, не жалея воды, намочил пестрый шейный платок, который Яшка носил по примеру вымерших пиратов, и сделал ему компресс.

— Слушай, Яшка, в каком году основали нахимовские училища? — спросил младший.

— В 1942-м, — прохрипел Яшка.

— Пора их закрыть! — старший понимал младшего с полуслова. — Если туда начали принимать последних дохляков… Защитник Родины, елки-палки…

— В училище уделяется большое внимание физкультуре и спорту… — захрипел Яшка.

Я махнул рукой — помолчи. Мы ежедневно по всякому случайному поводу выслушивали рассказы о порядках в нахимовском училище и наперед знали, что он силится рассказать.

— Мне не очень-то хочется в Ленинград… Ну его, училище… — сказал Яшка.

Это он сказал в порыве признательности нам, которые вечно возились с ним, с неудачливым Страмболя.