Робинзонада Яшки Страмболя

Послушайте меня, — сказал он. — Даже если бы мы отобрали только пять поворотов, то, чтобы проверить их, надо в лучшем случае пройти сто пятьдесят километров. Это невозможно! Как видите, выше себя не прыгнешь. И какие тут выходы фосфоритов, когда балку отыскать не можем? Теперь, если вам скажут: безвыходных положений не бывает, приведите пример поисков «нашей балки»… Причем, заметьте, за два дня наших хождений по ответвлениям балок мы не встретили ни одной фосфоритной плиты. Очевидно, Дима что-то напутал. Или плиты ему померещились позднее под влиянием теории Журавлева. Выход один — возвращаться! Каждый здравомыслящий человек на нашем месте поступил бы так.

Ребята валялись на песке, задрав ноги, и лили друг на друга воду из фляжек.

— Я не лунатик — ходить взад-вперед по руслу, — сказал старший Шпаковский. — Поворачиваем оглобли.

Вместо того чтобы поддержать меня, Николай подталкивал в спину: «Возьми рюкзак и возвращайся домой». Чего легче!

Я опять предложил пойти четвертой по счету выбранной балкой. Николай терпеливо привел прежние доводы: двадцать против одного — я ошибаюсь, ведь остальные балку не признают. А 30 километров тащиться попусту… Плиты — как дважды два — могут оказаться песчаником… А если и фосфоритные… Две плиты на всю Барса-Кельмес…

Все это так, Николай прав. Но… Журавлев однажды рассказал: и другие землепроходцы до Дежнева подходили к восточному мысу Чукотки, но давали слабака. Может быть, им тоже говорили те, кто не надеялся на свое упорство: бабушка надвое сказала, мыс это или край света.

У Дежнева хватило воли и веры сделать последние шаги, и он первым вошел с севера в Тихий океан.

— Журавлев говорит, кроме знаний в голове и продуктов в рюкзаке, надо уметь не скиснуть под конец, — сказал я.

— Опять Журавлев! — пожал плечами Николай. — При чем он здесь-то?

— Не знаю, бывают ли безвыходные положения. Не в том дело. Только, думаю, если мы сейчас сдадим, то, когда вырастем, тоже будем сдаваться в трудных случаях, — стоял я на своем. — Ребята, попытаемся еще раз, а? Я уверен, четвертая балка — та, где скошенный камень под берегом, — наша. Попытаемся, ребята?

— Сам видишь, никто не хочет идти. Яшке надо в дорогу собираться. Шпаковским надоели поиски, к тому же они завтра едут в плодосовхоз за ранетками. Еда у нас кончается. Сам видишь, как все складывается, — Николай положил мне руку на плечо.

Я соглашался и не соглашался с Николаем. Да, он прав: как тут найдешь балку среди близнецов? А если бы Дежнев остался сидеть дома на печи, пасуя перед дальними дорогами? И я опять сказал:

— Ребята, попробуем, а?

Шпаковские даже не пошевелились — их убедили доводы Николая. Яшка развел руками. Настаивать было бесполезно.

Я поднял рюкзак и, пнув попавший под ногу камень, побрел следом за ребятами. Видно, Николай прав. Нечего трепыхаться, как любит говорить Деткин-старший.

— Эх, мало мы каши ели! — крикнул я в спины ребятам.

Вернулись мы в поселок ночью, в дождь. Без Николая.

И вот почему. От Благодарного на машине мы добрались только до карьера, что километрах в десяти от поселка. Темнело, накрапывал дождь. На случайную оказию в это время надеяться смешно, и мы пошли пешком. На повороте малоезженой дороги, в глинистой балочке, куда поселковские хозяева ездят на ишаках за глиной на саман, мы увидели машину с зерном. Склон взбит колесами, в жирной глине лоснятся вырезы колеи. Шофер — паренек лет восемнадцати — обрадовался нам, как родным, попросил хлеба и стал клясть на чем свет стоит машину, погоду, балочку и степь. Шофер сказал, что его зовут Мишей, сам он курский и что хорошо бы наломать тальника.

— Хлеб, мужики, везу на элеватор! Мокнет хлеб! Погода треклятая…

Мы, продрогшие под дождем, мигом промчались километр до ближних тальников. Окостеневшими руками наломали скользкие неподатливые талины и вернулись с большими охапками.

Миша отвел машину по балочке, разогнал ее и попытался с маху взять скользкий, исковерканный колесами склон.

Мы лезли под грузовик, бросали охапки тальника, что-то натужно кричали, толкали машину, она ревела, как стадо коров, и боком опять сползала в балку.

Мы стряхивали с лиц и одежды ошметки глины, летевшие из-под колес. По нашим спинам хлестали толстые, как вожжи, струи ливня.

После шестого штурма склон стал месивом из перепаханной глины и прутьев.

— Достаточно! — сказал Николай, когда мы уселись под машину с подветренной стороны, кутаясь в мокрые, отяжелевшие куртки. — Без толку катать машину туда-сюда.

В конце концов сейчас на элеваторах принимают сырое зерно, научились сушить. Верно, Миша? Завтра утром выйдешь на дорогу, поймаешь машину. Вытащат…

Остальные отмалчивались. Миша пытался насвистывать, звал погреться в кабину, предлагал папиросы — «от курева теплее». Я думал: «Неужели, елки-палки, сдадимся? Ведь у нас двенадцать рук».

Я полез в кабину, потеснил сидевшего рядом с Мишей Яшку.

— Слушайте, а если нам срыть самое крутое место?

— Срыть?.. Не выйдет… Вскопать — дело другое. Да одна лопата, провозимся до Христова дня…

Я подобрал валявшуюся поодаль лопату и побрел, опираясь на черенок, вверх по склону.