Робинзоны Вселенной

Но разочарование Барбары напрочь исчезло, когда он продолжил.

— Найти друг друга — это очень важно, но это только самый первый шаг. Теперь мы должны построить. И не просто дом, или если у нас будет много детей — деревню. Нет. Мы должны построить чертовски глупую штуковину под названием цивилизация… Пошли Они к черту! Когда нам будет нечего делать долгими вечерами, мы, возможно, и попробуем разгадать некоторые из их загадок. Но если они сказали правду, то рано или поздно нам придется попробовать свои силы в строительстве лодок. Тогда мы все сможем объединиться…

— Да ну… — протянула Барбара. — Давайте подождем, пока к нам кто–нибудь приплывет.

— А что, если все так будут рассуждать? — спросил Авери, нежно коснувшись ее волос. — Пойдемте, мы можем продолжить этот спор за завтраком. А потом мы должны выбрать место для дома… нашего первого дома.

Пока они шли к лагерю, Авери думал о Них. Несмотря на их странный облик, в этих четырех гуманоидах он почувствовал что–то до боли знакомое.

И внезапно он понял, что именно.

Он видел подобное лицо — четыре лица, слитые воедино — и эту улыбку. Он видел ее раньше.

Он видел ее семьдесят световых лет тому назад на иллюстрации в учебнике географии.

Улыбка на лице Сфинкса…

Удивленный и окончательно сбитый с толку, и странным образом полный радости, он помог Барбаре собрать фрукты и приготовить завтрак.

Солнце еще висело совсем низко над горизонтом, но все предвещало еще один жаркий день.

Возможно, вместо того, чтобы искать место для дома, он будет рисовать.

Возможно, рисуя, он будет обдумывать постройку лодки…

Ричард Ловетт ПЕСКИ ТИТАНА

Всегда гадал, каково это — быть мертвым. Впрочем, я не очень уж торопился это выяснить. И уж точно не трижды в течение дня.

Само собой, я говорю не о «мертвом» мертвеце. Во всяком случае, пока. А о том самом чувстве «О, черт, вот оно», которое (как я теперь знаю), приблизило меня к моменту, когда перед глазами промелькнула вся моя жизнь, ближе чем что–либо, испытанное прежде. Чувстве, которое, наверное, пережили мои родители в Сан–Франциско, когда Большой Толчок обрушил половину башни «Терра банка» на них и на полную людей улицу. Только в их случае это действительно стало «оно». Мне тогда было семь лет, но я и теперь ясно помню момент, когда узнал о том, что спасатели, откопав наконец их тела, увидели: они умерли рядом, очевидно, держась за руки. Именно такое знание терзает ребенка во сне — я знал: у них было две–три секунды, чтобы понять, что сейчас произойдет, и осознать, что спасения нет.

На меня же ничего не рушилось, хотя впечатление создавалось именно такое: красно–оранжевая поверхность Титана мчалась навстречу, причем, на мой взгляд, слишком быстро. Картина прямо из ада — грязно–оранжевое небо, тускло–оранжевые облака. Оранжево–коричневый туман, густеющий вдалеке, оранжево–черные тени внизу. И все это освещено не ярче, чем кабина корабля, где свет приглушен для навигации в пределах прямой видимости. Но сейчас меня от всей этой оранжевости отделяли лишь тонкий облегающий костюм — «шкура» и много… ну… можно ли назвать это «воздухом», если он вчетверо плотнее нормального корабельного, приправлен метаном и заморожен до девяноста пяти градусов по Кельвину[11]?

Если это и воздух, то он, наверное, превратит меня в ледышку быстрее, чем я задохнусь — если мне настолько не повезет, что я останусь жив, когда удар пробьет дыру в моей «шкуре».

Мое имя Флойд Эшман, хотя это всего лишь метка, которую мне прилепили, когда я родился. Многие зовут меня Фениксом: это одно из мест, где я побывал — и намек на мое реальное имя получился довольно умный, хотя как раз сейчас я точно ни из чего не возрождаюсь[12]

Еще несколько секунд назад я болтался под куполом парашюта — легкий как перышко. Потом был внезапный рывок, и вот я уже нигде не болтаюсь, а свободно падаю, и в такой близости от поверхности планеты это ничем хорошим завершиться не может — даже если мои рефлексы космонавта и настаивают на том, что не я перемещаюсь в пространстве, а сама планета мчится навстречу мне, подобно гигантской мухобойке, намереваясь вышибить меня с небес.

Но какая мне разница? Удар есть удар. Мне было жутковато от кажущейся замедленности происходящего, и я прикидывал (наверное, теперь уже в последний раз), о чем именно думали мои родители, глядя, как стеклянная облицовка башни льется на них смертельным дождем осколков–ножей. У меня даже нашлось время пожелать, чтобы рядом оказался кто–нибудь, кого я смог бы взять за руку, хотя я тут же сообразил — это означало бы, что и она тоже умрет, поэтому, пожалуй, даже хорошо, что я никогда не пытался пустить корни, даже временно.

Короче говоря, падение затянулось примерно на три вечности, хотя я и не смог бы сказать, измерялись они миллисекундами или годами.

А потом мы ударились.