Робинзоны Вселенной

Морэй мог сколько угодно организовывать милое его сердцу неоруралистское сообщество, привязываться мириадами связей к почве этого мира и ковыряться в грязи ради пропитания, как свиньи в поисках желудей. Это его дело; может, на какое–то время это действительно необходимо — организовать стабильное общество, дабы обеспечить выживание. Но только оно не стоит ровным счетом ничего, если это выживание ради выживания; а теперь капитан Лейстер понимал, что должна быть еще какая–то цель. Например, открыть их далеким потомкам дорогу к звездам. В его распоряжении был компьютер и профессиональный квалифицированный экипаж — и опыт целой жизни. За последние три месяца он систематично, прибор за прибором, снял с корабля все оборудование и с помощью Камиллы и трех корабельных техников загрузил в компьютер все, что знал. Он перенес в банки данных все до единой книги из корабельной библиотеки, от астрономии до зоологии, от медицины до радиоэлектроники; он приводил в терминал по очереди всех оставшихся в живых членов экипажа и скармливал компьютеру все знания, которыми те располагали. Ни единой крупице информации нельзя было дать пропасть, начиная с того, как собрать или отремонтировать синтезатор пищи, и кончая тем, как изготовить или починить застежку–молнию.

«Вот, — думал он, не скрывая торжества, — теперь в моем компьютере наследие всей нашей технологической цивилизации — в целости и сохранности, потомкам достаточно будет руку протянуть. Мне этого уже не увидеть, да и Морэю, наверно, тоже; не исключено, что и нашим детям будет еще не до того. Но когда–нибудь мы перерастем стадию, каждодневной борьбы за существование — вот тогда–то оно и пригодится, это знание; это наследие. Разумеется, оно пригодится и сейчас; если в госпитале вдруг потребуется узнать, как лечится опухоль мозга, или на кухне — как глазуровать глиняный горшок; и когда Морэй столкнется с проблемами в организации своего общества, — а это неизбежно произойдет — ответы будут здесь. В его распоряжении будет вся мировая история, так что мы сможем миновать все тупиковые пути и напрямик выйти на дорогу, ведущую к развитой технологии и когда–нибудь к звездам — чтобы возвратиться в лоно космической цивилизации; не копошиться на одном жалком шарике, а простираться, как ветви гигантского дерева — от звезды к звезде, от вселенной к вселенной.

Пусть даже все мы умрем, но то, что сделало нас людьми, останется в неприкосновенности; и когда–нибудь мы вернемся. И заявим свои права».

Он лежал и прислушивался к доносящимся из нью–скайского концертного зала звукам далекого пения; лежал в куполе терминала, ставшем для него всем. Появилась расплывчатая, неоформленная мысль, что надо бы встать; одеться, пойти в Нью–Скай и присоединиться к поющим. У них тоже есть, что сохранять. Ему вспомнилась милая рыжая девчушка, с которой его так мимолетно свело общее безумие; которая — подумать только! — ждет теперь от него ребенка.

Она была бы рада его увидеть; да и, что ни говори, он ощущает некую ответственность — несмотря на то, что бросила его к ней в объятия безумная (в прямом смысле), животная страсть… Его всего передернуло. Но она вела себя нежно и с пониманием, и он оставался перед ней в долгу — за то, что использовал ее и даже думать забыл. Как там ее звали? Как–то очень странно и красиво… Фиона. Наверняка гаэльское имя. Он поднялся с постели, нашаривая какую–нибудь одежду, но замялся и замер на пороге, рассматривая сквозь приоткрытую дверь ясное небо. Уже поднялись луны, а далеко на востоке начала разгораться лже–заря, гигантская радуга, напоминающая северное сияние, отражающаяся, подозревал Лейстер, от какого–нибудь далекого ледника, которого он никогда не видел; и никогда не увидит; и не больно–то надо.

Он вдохнул полной грудью, принюхиваясь к ветру, и у него шевельнулось страшное подозрение. В прошлый раз они уничтожили корабль; на этот раз очевидная цель их — он и дело его жизни. Он захлопнул дверь и запер замок на два оборота; потом задвинул массивный засов, вытребованный недавно от Морэя. На этот раз он не подпустит к компьютеру никого; даже тех, кому доверяет как себе самому. Даже Патрика. Даже Камиллу.

— Лежи спокойно, милая. Видишь, луны уже скрылись, скоро утро, — пробормотал Рэйф. — Как тут тепло, под звездами, на ветру. Камилла, почему ты плачешь?

Она улыбнулась в темноте.

— Я не плачу, — тихо сказала она. — Я думаю о там, что когда–нибудь мы откроем океан… и много островов… не зря же мы слышали сегодня все эти песни — и наши дети будут петь их там.

— Камилла, ты тоже полюбила этот мир?

— Полюбила? Не знаю, — ровно произнесла она, — в любом случае, это ведь наш мир. Мы не обязаны любить его. Просто надо как–то научиться здесь жить. Не на наших условиях — на его.